-- Барышня, носильщик-то с чемоданом стоит, ждет. Что ему сказать-то? -- послышался из конца аллеи голос Настасьи.

 -- Ах, я и забыла, -- спохватилась Нади. -- Да, да... Дедушка, как же? Я предполагала остаться здесь до утра, чтоб завтра с таким же пассажирским поездом ехать дальше. Так где мне ночевать? Можно будет у тебя? Или где тут гостиница?

 -- Конечно, конечно, у меня, -- замахал руками Порфирий Иванович, -- зачем в гостиницу! Да и какие тут гостиницы у нас. Настасья, Настасья! Поди-ка сюда, -- крикнул он кухарке.

 Настасья подошла.

 -- Что ж ты молчала до сих пор? Надо бы давно отпустить носильщика, -- заворчал Порфирий Иванович.

 -- А я почем же знала. Стоит и ждет -- стало быть надо.

 -- Ну, поди, возьми чемодан, отнеси его в угловую. Там на диване постель после приготовишь... Да нет, постой, я сам, -- торопливо проговорил Порфирий Иванович, вставая.

 -- Нет, нет, дедушка, -- остановила его Надя -- ты не беспокойся. Я сейчас пойду, отпущу носильщика, а там и сама все сделаю. Мне немного надо. Я ведь человек дорожный, привычный, покладливый... Мне вот теперь умыться бы...

 И, захватив свою шляпу и кофточку, она пошла за Настасьей к дому.

 Порфирий Иванович смотрел вслед этим двум удаляющимся фигурам. Стройная, высокая, живая Надя сдерживала шаги, чтоб не обогнать грузную, приземистую Настасью. На зеленом фоне барбарисовых кустов изящный костюм внучки, рядом с пестрым сарафаном кухарки, бросался в глаза, напоминая о другой жизни, другом мире. И Порфирию Ивановичу стало вдруг почему-то стыдно, обидно, и он покраснел.

 Он сел опять на стул, машинально налил себе чаю и задумался, смотря на пустое кресло, где сейчас сидела его внучка.

 Да, ему стыдно.

 Еще с лицейской скамьи он стремился что-то такое сделать, чем-то быть, хотел возвыситься и по положению, и по уму над всеми окружающими. Потом хотел устроить счастье дочери, -- такое, чтоб все смотрели с завистью на нее и с почтением на него, как устроителя такого счастия. Когда, после смерти других детей и жены, она осталась у него одна, он ради нее отказался от второго брака, хотел посвятить ей всю жизнь, в ней хотел осуществить свои честолюбивые замыслы. Уже с колыбели для нее было намечено несколько блестящих партий, на выбор, в семьях "нашего круга". Он гордился ею, пока воспитывал ее для осуществления этих замыслов и... чуть не проклял ее, когда она заявила права на свободу своей личности.

 ...И теперь -- нет и ее, нет и честолюбивых замыслов, нет ореола поклонения, нет ничего прежнего и нет никаких положительных результатов от всего пережитого, -- осталась одинокая старость под надзором беззаветно преданной, покорной, но грубой кухарки Настасьи, да поросшая мхом захолустная жизнь. А там, вдали от него, без всякого участия с его стороны, и даже вне его ведения, текла другая жизнь, -- там выросла вот эта внучка Надя, такая же красивая, милая, привлекательная, как возникающий в памяти образ ее матери.

 Порфирию Ивановичу стыдно, горько, обидно. Что стоило ему согласиться бы тогда на брак дочери с Галиным! И были бы счастливы и они, и он... Нельзя. Как же! Неравный брак! Бедный, неизвестный художник. Неизвестный!.. А ему Порфирию Ивановичу, в то время никак нельзя было обойтись без "известного". Он сам уже вышел тогда из неизвестности и, благодаря титулованной жениной родне, уже был членом правления богатого акционерного общества. И конечно, жених его дочери должен был иметь непременно чиновное имя. Невозможно без этого! Хоть умри, да подай ему известность под тем или другим соусом. Хоть в стенах своего департамента, да будь известностью, "на счету". Он считал тогда себя всех умнее, свои воззрения непогрешимыми, план жизни своей и дочерней был у него начертан в мельчайших подробностях, и не мог же он допустить, чтоб какой-то художник, даже не из числа подававших надежды, перечертил его по-своему.

 ...А этот ничтожный художник, попавший в их дом, только как друг одного богатого юноши, -- кандидата в женихи, -- кончил тем, что увез его Надю... Каким это позором показалось ему тогда!.. Да это и был позор! Вся женина родня забросала грязью и Надю, его "отродье", и его самого, за то, что он "не досмотрел" за ней...

 -- Ну, вот и я, дедушка! -- весело проговорила Надя, подходя к столу. -- Какой хорошенький у тебя домик, дедушка, просто прелесть! Как уютно, чисто, светло. Ну так бы, кажется, и не уехала отсюда... Сиренью пахнет, в окно деревья заглядывают, воробей чирикает... Чудно хорошо!

 -- Да ты зачем же завтра уезжать хочешь? -- улыбаясь ей в ответ, сказал Порфирий Иванович. -- Куда же ты? Ты останься... погости...

 -- Нельзя, дедушка, меня ждут. Я у наших только на один день отпросилась. Почти вся наша труппа с этим поездом проехала, и я должна догнать их. Я участвую в первом же спектакле. Дедушка, покажи мне твой садик, -- прервала она вдруг самое себя, заглядывая в одну из боковых аллей.

 -- Пойдем, пойдем, Наденька, -- засуетился Порфирий Иванович, вставая. -- Не велик садик-то. Сам я вот его от нечего делать расчищаю, да подсаживаю.

 Надя шла немного вперед, Порфирий Иванович почти рядом с ней, немного отставая. Некоторые фруктовые деревья цвели уже. Белые и розоватые цветы, пестрея между зеленью листьев, наполняли воздух благоуханием. Надя притягивала к себе то ту, то другую ветку и вдыхала аромат цветов.

 -- Давно ты живешь здесь, дедушка? -- спросила она при повороте в одну из аллей.

 -- Семнадцать лет, безвыездно, -- ответил Порфирий Иванович

 -- О, как долго! Я бы соскучилась, -- воскликнула Надя.

 Порфирий Иванович улыбнулся.

 -- Ты здесь чем занимаешься? -- спросила Надя.

 -- Служу.

 -- Где?

 Порфирий Иванович объяснил ей.

 -- А знаешь, как я нашла тебя, дедушка?

 Он вопросительно посмотрел на нее.

 -- Папин брат, Дмитрий Николаич, поступил недавно на службу в почтамт в Москве, в газетную экспедицию, и там увидал на бандеролях газет твой адрес.

 Тут Надя вдруг всплеснула руками и воскликнула:

 -- Ах, какая прелестная скамеечка вон под этой яблоней! Вот бы декорация для любовного объяснения в какую-нибудь пьесу. Давай сядем здесь, дедушка.

 И, подхватив Порфирия Ивановича под руку, Надя потащила его к намеченной скамеечке под яблоней.

 -- А то бы так и не узнать, -- продолжала Надя, когда они сели. -- Ведь мы тебя совсем потеряли. Мама в последний год перед смертью несколько раз принималась искать тебя, да все ничего не узнала. Где-то там в Петербурге она справлялась, ей написали, что ты давно там не служишь и уехал неизвестно куда...

 Порфирий Иванович нахмурился.

 -- К родным она, как говорила, обращалась -- не ответили. Знакомых каких-то нашла, их спрашивала -- не знают. А тут иногда и некогда было искать-то. Ведь мы всегда, бывало, кочуем из города в город. Один сезон в одной труппе, летом в другой, к зиме опять куда-нибудь на новое место... А правда, дедушка, как это странно, что мы до сих пор с тобой были не знакомы?

 -- Да, девочка, не знакомы, -- грустно, с расстановкой произнес Порфирий Иванович.

 -- Ну, давай хорошенько познакомимся, дедушка. Расскажи мне про себя, -- ласкаясь заговорила Надя. Она положила обе руки на плечо Порфирия Ивановича и склонилась на них головой. -- Ну, начинай, я слушаю, -- произнесла она, приняв эту позу. -- То, что было раньше того времени, когда ты расстался с мамой -- я знаю. А потом, как ты жил один?

 Порфирий Иванович молчал, задумчиво смотря перед собой.

 -- Ну же, дедушка, рассказывай.

 Порфирий Иванович все еще молчал. Наконец, взглянув на внучку, он сказал:

 -- Нет, Надя, погоди. Расскажи мне сначала о себе, о матери, обо всем, что ты знаешь от нее обо мне. Мне надо знать, что говорить тебе. Ты уже не ребенок, а все же... Надо ведь говорить по душе, обо всем, о прошлом... А как я прожил здесь эти семнадцать лет -- это история не длинная.