-- А моя и еще короче, -- сказала Надя. -- Постой, что же тебе рассказать? Дай подумать. С чего начать?

 Она отняла голову от его плеча и, как бы стараясь вызвать в памяти нужные слова, приложила к лбу концы пальцев -- жест, усвоенный ею при заучивании ролей.

 -- Мама, умирая, велела мне непременно найти тебя. Она просила тебя простить ее...

 Надя остановилась, как бы не решаясь что-то сказать. Потом она продолжала:

 -- Она мне рассказывала все, как было. Как вы жили богато, открыто; как ты не хотел, чтоб она вышла замуж за папу; как она назло тебе уехала с ним в Москву, и стала жить так... Они жили бедно. Папа, когда мама была беременна мной, поступил декоратором в театр, в Казань, и поехал туда. Мама тоже поехала было с ним, но доехала только до Нижнего, а дальше ехать не могла и осталась в Нижнем, пока я не родилась. Я родилась без папы. Потом, весной, и мама поехала со мной к папе в Казань, а оттуда в Пермь, с ним вместе. С тех пор мы стали переезжать из города в город. Мама тоже стала играть на сцене. Папа умер в Екатеринбурге. Он простудился за кулисами и умер от тифа. Я его не помни, мне было тогда три года. Но с тех пор, как я себя помню, я помню себя всегда за кулисами и в номере гостиницы или в крошечной квартирке. Помню даже, раз, летом, целый месяц мы ночевали в ложах. Да, дедушка, в театре. Днем все за кулисами, а ночью, после спектакля, в ложах. Многие из нашей труппы так ночевали. И еще с тех пор, как я себя помню, мама всегда хворала. Она была нервная, раздражительная. Бывали, конечно, неприятности и за кулисами. Ей ужасно хотелось успеха. Иногда ее отлично принимали. Но главные роли она играла только в маленьких труппах, а то все больше вторые... Я дебютировала первой "взрослой" ролью в "На хлебах из милости". Успех был порядочный. С тех пор я играю все, что дадут. Меня называют "полезностью", я этим не печалюсь и даже в шутку горжусь. Мама всегда говорила, что у меня в этом отношении счастливый характер. Она говорила, что папа был такой же. У меня папины глаза и папин характер. А мама говорила, что у нее был твой характер...

 Надя при этом вопросительно посмотрела на Порфирия Ивановича, как бы ожидая подтверждения. Он сидел, опустив голову, и слушал. Надя продолжала:

 -- Впрочем, в последний год мама сильно изменилась. Она стала спокойнее, мягче. Если иногда и раздражалась, то скоро успокаивалась. Она умерла очень спокойно... В ту зиму мы играли в Саратове; весной часть нашей труппы поехала в Новочеркасск; маму на пароходе от Саратова немного продуло, она почувствовала себя плохо, играть, конечно, уже больше не могла, и мы с ней остались в Царицыне. Она с каждым днем слабела и чрез неделю умерла у меня на руках...

 Надя опять на минуту остановилась, как бы подавленная грустными воспоминаниями.

 -- Что же рассказать тебе еще? Играю я теперь под маминой фамилией: Боярцевой. Прежде, когда мы играли вместе, я была Боярцева 2-я, а теперь я осталась одна и просто Боярцева.

 -- Но ведь твоя настоящая фамилия Галина? -- спросил Порфирий Иванович.

 -- Нет, это ведь была папина фамилия. Моя настоящая фамилия, как и мамина... как и твоя -- Артамонова. А по сцене мы -- Боярцевы.

 -- Как Артамоновы? -- воскликнул Порфирий Иванович, приподняв голову и недоумевающе смотря на внучку. -- Да разве твоя мать не была замужем за твоим отцом, Галиным?

 -- Да, дедушка. Но они... не успели обвенчаться, прежде чем я родилась.

 Порфирий Иванович, не отрываясь, смотрел в лицо внучки.

 -- Это, как рассказывала мама, было в Нижнем. Папе нужно было спешить в Казань с последним пароходом; антрепренер требовал, чтоб он явился немедленно, а мама -- я уже говорила тебе -- расхворалась. Он оставил ее в Нижнем, у жены знакомого актера, а сам уехал. Не ехать было никак нельзя. У антрепренера были взяты вперед деньги; нужно было взять еще на леченье мамы у него же, потому что больше взять было негде; Волга начинала замерзать; пароход уходил последний, ехать после пришлось бы на лошадях, а это и дорого, и долго. Одним словом, мама говорила, что никак нельзя было повенчаться в то время.

 -- А раньше-то что же?

 -- Раньше?.. Раньше -- я не знаю.

 -- Так стало быть ты...

 Порфирий Иванович замялся.

 -- Ты хочешь сказать, что я незаконная? Да, дедушка.

 Она произнесла это слово так же просто, тем же тоном, как называла Порфирия Ивановича дедушкой.

 Порфирий Иванович слегка покачал головой. На лице его выражалось недоумение, смешанное с неудовольствием.

 -- Да разве тебе это не все равно, дедушка? -- обиженно заговорила Надя. -- Мне так вот это все равно. Меня ни один антрепренер об этом не спрашивал. Спрашивали мое амплуа, а не это.

 Порфирий Иванович опять пристально посмотрел на нее и задумался.

 -- Ну, а потом-то они повенчались? -- спросил он после нескольких минут напряженного молчания.

 -- Нет, дедушка, -- несколько робея ответила Надя. -- Мама говорила, что они все собирались, да так и не успели до папиной смерти. То некогда, то денег нет... А других детей не было, -- добавила она, как бы в оправдание.

 -- Ну, как это некогда, как это денег на это не найти? -- раздражаясь и замахав руками, чуть не закричал Порфирий Иванович. Но он сейчас же сдержал этот порыв неудовольствия и старался казаться спокойнее.

 -- Ах, дедушка, ты не знаешь, как у нас бывает некогда, когда новых ролей целую кучу навалят, -- поспешила объяснить ему Надя. Желая рассеять неприятное настроение, в которое впал Порфирий Иванович, она говорила теперь улыбаясь и шутливым тоном. -- А что денег нет, -- продолжала она, -- так у нас их никогда не бывает. Ты не знаешь, сколько у нас на одни костюмы выходит. Нам ведь нигде не верят. С нас в гостиницах иногда за номер вперед деньги требуют. Мы иногда костюм, в котором вечером играем, на другой день утром закладываем и на эти деньги выкупаем другой, который нужен к следующему спектаклю. Процентов сколько переплатишь за год-то. Иногда вдруг соберутся деньги, накупишь всякой всячины, а потом все и выйдут, и взять негде. А бывает, что антрепренер наобещает большое жалованье, а при плохих сборах ничего с него не получишь, да и сам-то он сбежит. Заложишь все, что есть, да и едешь к другому. Вот я теперь весь гардероб с собой везу, у меня с этим поездом два сундука в багаже ушло, а может быть там все заложить придется. Едем мы на марках, сосьете. У меня три марки, а много ли на них получить придется, угадай, кто хочет.

 Порфирий Иванович не понял, что это за расчет на марки, но не допытывался. Другие мысли были у него в голове.

 -- Ну, дедушка, я тебе все рассказала, -- ласкаясь, прервала наступившее было опять молчание Надя, -- теперь твоя очередь. Рассказывай. Я слушаю. Длинный-длинный монолог. Я люблю слушать. А если остановишься, я тебе реплику подам. Начинай.

 Она взяла его руку и крепко пожала ее.

 Порфирий Иванович молчал. Он не знал о чем говорить ему, не знал, как и разобраться во всей той путанице, которую появление внучки внесло в его мировоззрение. Все, что раскрылось перед ним сегодня, было до такой степени ново для него, чуждо, непонятно, и в то же время вызывало невольные симпатии, что он даже не решался сразу приступить к уяснению своих отношений к событиям и явлениям, рассказанным ему внучкой. Что когда-то казалось чудовищным, выходило теперь в этих рассказах простым; что казалось навсегда похороненным, забытым, являлось во всеоружии молодости и свежести и, ниспровергая нагроможденные в течение долгих лет преграды, манило к себе своей задушевностью.

 Но преграды подавались все-таки не вдруг.

 -- Дедушка отчего ты не хотел видеть маму? -- спросила его грустно-задумчивым тоном Надя.

 -- Я давно не знал, где она находится. Она мне не писала.

 -- Отчего ты не ответил ей на ее первые письма?

 -- Я выслал ей тогда ее паспорт.

 -- Да, но ты ничего не писал ей при этом.

 -- Она ничего, кроме паспорта, и не просила.