...Да, ведь и он был уверен тогда, что любил ее, а не тех людей, ради мнения которых он хотел изломать жизнь любимого существа. Нет, он в большей или меньшей степени презирал всех тех людей, он хотел, чтоб они пресмыкались перед ней... Поэтому-то он и хотел, чтоб она пошла по указанному им пути. В этом он видел ее счастие, и только в этом. Другого счастия он не понимал, он не знал его.

 ...Теперь у него внучка... Она ничем с ним не связана, она во всех отношениях дальше от него, чем ее покойная мать, она, конечно, любит его меньше -- если еще можно решиться простую ласковость назвать любовью -- она не может, не за что ей так любить его, как та любила... А он ведь никогда не скажет ей: "Ты мне не внучка, прочь от меня!" Напротив, как ни чуждо ему все, чем живет она, -- она дорога ему, близка, он хотел бы видеть ее всегда около себя, быть с ней...

 Но ему становится и немножко досадно на себя, что он так легко поддался обаянию этой девочки. В те многие годы созерцательной жизни, которые он провел в этом домике, казалось, надо бы достаточно укрепить в себе равнодушие к людям, ко всему окружающему. Но вышло напротив: давление жизни оказалось сильнее холодных умозаключений, и сердце опять вступает в свои права. Бывало, он, чтоб настроить себя враждебно ко всем и ко всему, нарочно вызывал в воображении те из картин прошлого, которые его раздражали. Теперь сами собой возникали другие, радостные. Но прошлого уже нет, и над всем поставлен крест...

 Порфирий Иванович так и не мог уснуть. Он встал, вышел в гостиную, сел у открытого окна и стал смотреть на перекресток в конце улицы, поджидая оттуда Надю.

 Ведь вот вчера он также сидел здесь вечером у окна, смотрел на улицу, но думал совсем о другом. Даже думал ли он о чем-нибудь? Нет, он, как всегда, настраивал себя на лад, что все на свете ничтожно. "Прах, тлен и суета" -- затвердив раз навсегда эту готовую формулу, прибавив к ней другую: "люди -- дрянь", он успокаивался на этом. Даже смеяться над людьми не стоит, решал он. Пусть их идут себе мимо. Сиди у окна, дыши чистым воздухом, смотри, как бегут по небу облака, как ветерок качает ветку дерева, как вьется в воздухе жаворонок... созерцай, и ни о чем не думай.

 Так было вчера.

 А сегодня Порфирий Иванович с нетерпением ждет, скоро ли вернется Надя. Все мысли его направлены к ней. Она перед ним с ее настоящим, прошедшим и будущим. Да, даже ее будущность уже начинает беспокоить его.

 Но вот и Надя показалась, наконец, из-за угла улицы. Порфирий Иванович приподнимается и высовывается в окно. Надя видит его, они улыбаются друг другу, и Надя подходит к окну.

 -- Нагулялась? -- спрашивает Порфирий Иванович.

 -- Прелестный городок выбрал ты, дедушка, для житья. Знаешь, я много видела уездных городов, но ни один не производил на меня такого хорошего впечатления. Тихо, мирно, на улицах травка, деревья, домики чистенькие, церковь такая славная... Как будто что-то родное.

 -- Оставайся здесь, живи у меня, -- шутливо произносит Порфирий Иванович. Но в этой шутке звучит уже робкий намек на просьбу, на скрытое желание, чтоб эта просьба исполнилась.

 Надя улыбается.

 -- Нет, дедушка, -- отвечает она, смотря на него своими ясными голубыми глазами, -- этого нельзя.

 -- Почему же?

 -- Почему?.. Да как тебе объяснить?.. Ну, просто, я не создана для постоянной жизни в таком месте. Я не здешняя. Мне нравится здесь, нравится этот мирный уголок, но все свое, актерское, я люблю гораздо больше, именно люблю.

 Порфирий Иванович задумчиво посмотрел на нее.

 -- Ты не знаешь, дедушка, как это приятно, после временного отдыха, опять войти за кулисы, в уборную; видишь знакомые лица, начинаются животрепещущие разговоры о пьесах, о новинках; потом спектакли, публика, аплодисменты...

 -- Ну и дрязги, неприятности, взаимные перебранки, зависть, неудачи, -- вставил Порфирий Иванович.

 -- Да, дедушка, и это, -- немного нахмурясь, обиженно сказала Надя. -- Нельзя без этого... Да ведь и у вас не вечно солнце светит и сирень цветет, -- задорно прибавила она, -- не одними ангелами и ваш город населен.

 -- Так, так, конечно, милая, -- успокаивающим тоном сказал Порфирий Иванович. Ему уже было больно, что он противопоставив юному энтузиазму внучки свое пессимистическое замечание, если не совсем обидел ее, то во всяком случае омрачил ее радостное настроение.

 -- Хочешь пойти в сад до чаю? -- спросил он, чтоб свернуть разговор на другое.

 -- С удовольствием, дедушка, -- ответила Надя и, что-то вполголоса запев, пошла к калитке.

 В саду разговор сначала не вязался. Потом Порфирий Иванович опять стал расспрашивать Надю о ее прошлом, о том, как они жили с матерью, о материальных условиях их актерской жизни, о том, сколько Надя теперь получает, -- наконец, какие планы у нее на будущее.

 -- А я мало забочусь о будущем, -- весело ответила ему Надя на последний вопрос. -- Пока живется хорошо, а там, что Бог даст. Надеюсь, хуже не будет...

 -- Так-то так, Надя, -- участливо произнес Порфирий Иванович, -- только больно уж житье-то ваше актерское... опасное... положение-то девушки... одной...

 -- Э, дедушка, все это преувеличено. Что такое -- опасное? Везде одинаково опасно. Положение мамы у тебя в доме было опасное или нет?

 Порфирий Иванович нахмурился.

 -- Ты не сердись, дедушка. Я не в упрек тебе это говорю, а только прямо выражаю свою мысль; мы так прямо выражаться в нашем кругу привыкли. Не сердись, дорогой. А я никаких этих опасностей в жизни не боюсь. Про нас, актрис, почему-то думают хуже, чем мы есть на самом деле; но это потому, что нас мало знают. Есть, конечно, всякие. Чаще же всего бывает, что говорят то, чего хотели бы достичь, но чего нет на самом деле.

 Надя немного волновалась.

 -- То-то, Надя... Береги себя.

 -- Я берегу, дедушка. А когда мне вздумается полюбить кого-нибудь, выйду за него замуж. За немилого не пойду, да и по милом безнадежно чахнуть не стану, а устроится все это очень просто.

 -- Надя, только вот что ты меня послушай, -- задабривающим тоном сказал Порфирий Иванович, беря ее за руку, -- по закону это сделайте, повенчайтесь.

 -- А то как же, дедушка! Непременно. Я все-таки не хочу всю жизнь незаконнорожденной прожить. Теперь это мне не мешает, а когда-нибудь вдруг и надоест.

 И она засмеялась.

 -- То-то, Надя. А то опять бы и у тебя не вышло, как у матери: времени нет, денег нет. Денег не будет на это -- мне напиши. Найду и пришлю.

 -- Спасибо, дедушка. Да мы и сами найдем. Мы такое время выберем, когда при деньгах. А ни торопить нас, ни задерживать некому будет. Марья Ивановна, с которой я живу, будет посаженой матерью, антрепренер, у которого тогда служить доведется, посаженым отцом. От венца да прямо на репетицию, все это выйдет у нас очень просто.

 -- А есть женихи на примете?

 -- Нет, дедушка. Все первые любовники, с которыми я до сих пор играла, мне не нравились, -- полушутя, полусерьезно говорит Надя. -- Не то, чтоб не было красивых, -- красавцы были, а по душе не было. Резонеры -- стары для меня. Буду постарше, может быть и за резонера пойду. А только выйду я непременно за актера -- за суфлера, за декоратора, словом за театрального, чтоб быть вместе у одного дела. Да и где других-то женихов искать? Из публики если -- так мало приходится видеть людей-то нараспашку. А ведь, чтоб полюбить человека, надо его знать не во фраке только. Своих-то, театральных, я знаю.

 На этот раз и Порфирий Иванович одобрительно кивает головой.

 Однако мысль оставить внучку у себя гвоздем засела у него в голове, и попозже, за чаем, он опять обратился к Наде с предложением.

 -- А что и в самом деле, внучка, осталась бы ты у меня? Зажили бы мы с тобой здесь, тихо, покойно...

 -- К чему ты говоришь это, дедушка. Ну что я стану делать здесь? Я скоро соскучусь. Ведь уж мы вот сегодня с тобой все переговорили, на завтра еще, может быть, хватит, а там ведь старое повторять придется.