Противники опять лицом к лицу.

Ошеломленный первой неудачей, неудачей, небывалой с ним, матадор ищет опять момента дать быку последний, смертельный удар. Но рука его дрожит, он чувствует страшное раздражение, злобу и на быка, и на себя, и больше всего на эту толпу, которая сейчас освистала его и освищет еще при малейшей неловкости.

Бык бросается на него. Матадор наносит удар -- на этот раз еще неудачнее первого. Неловко направленная шпага ударилась о крючок бандерильи, скользнула сначала по ней, потом дальше и разорвала длинную рану на шее быка. Матадор от неожиданности такого движения шпаги качнулся в сторону и едва не попал на рога быку. Бык даже задел его шеей и вымазал кровью. Но шпага не вырвалась из рук, и -- жизнь или смерть! -- матадор ищет новой встречи с разъяренным, дважды раненым им зверем. Вне себя от волнения, матадор почти не видит, не слышит, что делается вокруг него.

Сделанный им промах ужасен. Не только он сам -- его друзья волнуются за него. Вон этот юноша, почти мальчик, один из наиболее смелых бандерильеров, тореадор по призванию: он закрыл лицо руками, чтоб не видеть унижения лучшего из матадоров; он даже заплакал и, отойдя к барьеру, только грустно качает головой, повторяя: о, la prima spada d'Espana! о, la prima spada d'Espana [О, первая шпага, первый матадор Испании!]. Великое искусство Сида Кампеадора и Франциска Ромера де Ронда запятнано неудачей первого матадора, его любимца, общего любимца, и бедному мальчику кажется, что солнце перестало светить, что все померкло, а сейчас кончится и самая жизнь на земле.

И никто не простит неудачи. Цирк неистовствует. Свистки и ругательства уже недостаточны теперь, чтоб выразить всю степень неудовольствия толпы. Окурки и апельсинные корки летят в матадора. Толпа, как стихия, оскорбляет его теперь так же, как за минуту пред этим была бы готова боготворить его, дай он то, что от него ожидалось: грациозный, красивый и смертельный удар.

-- Мясник! Убийца! -- кричат со всех сторон.

А он опять стоит лицом к лицу перед своим противником, которого он теперь ненавидит всем существом своим. И некогда матадору прислушиваться в крикам толпы -- на ставке жизнь.

Но и он невольно различает, как всеобщие крики и свистки покрываются чьим-то резким хриплым голосом на одной из верхних скамей амфитеатра. Вокруг этого крика затихают все другие крики, сначала только вблизи его -- и тогда всех покрывающий голос становится еще резче и громче -- потом дальше и дальше, по всему цирку смолкают все один за другим, прислушиваясь к тому, что выкрикивает эта вставшая на скамью растрепанная старуха. Кто она? Какая-нибудь торговка, служанка, быть может, старая гитана? Все равно -- все слушают, как она кричит на весь цирк, обвиняя матадора в трусости, в неправильных ударах. На ее искаженном злобой, желтом, морщинистом лице лихорадочно горят глубоко впалые глаза, на трясущейся от крика голове трясутся пряди растрепанных волос, костлявые, до локтей голые руки старой мегеры жестикулируют и протягиваются к матадору и, вытягиваясь, кажется, вот-вот достанут до арены. Острую косу в руки -- и это будет олицетворение смерти, сама смерть. Как фурия, как Немезида, раскрывает она пред матадором весь смысл его кровавого ремесла: умри, но не смей лишать нас возможности видеть то, за чем мы пришли сюда! Она доказывает, что все удары были неправильны потому, что матадор боялся встать, как нужно. "Несчастный" бык должен терпеть лишние удары шпаги, потому что этот трус боится рисковать своей жизнью! Как будто он не знал, что ремесло матадора опасно. Зачем же он выходил на арену? Зачем он позорит своей трусостью el toreo? [Искусство ведения боя быков, тауромахия] Здесь не мясная лавка! Пусть бык хоть убьет его, но он должен строго держаться правил. Она сама torera [Torera -- женщина-тореадор. В некоторых городах Испании старые женщины выступают иногда в качестве тореадоров, но для такого рода боев быки выбираются старые и смирные, и такие бои представляют более комическое, чем потрясающее зрелище] -- она сама когда-то выходила в Гренаде на арену и убивала быков не так, как этот трус, а одним ударом, прямо в rubios! [Rubios -- загривок; то именно место, куда по правилам toreo надо ударить быка].

Костлявая рука безобразной старухи делает при этом грозный и красивый жест в воздухе, как бы пронзая шпагой невидимого быка.

И по всему амфитеатру, то тут, то там, десятки, сотни голосов, как эхо, повторяют последние слова каждой грозной фразы этой фурии. Да и самое молчание, самое внимание к беспощадному обвинению как бы подтверждает требование старухи: хоть умри, но рискуй жизнью, чтоб доставить нам удовольствие: или видеть, как ты убьешь быка одним грациозным ударом, или видеть самого себя раненым, окровавленным, даже убитым; мы здесь именно за этим, и нам нужно зрелище и красивое, и потрясающее, а не отталкивающее своей неловкостью и ненужной пачкотней в крови. Здесь не мясная лавка!

Тем временем матадор, оскорбленный, освистанный, поруганный, все еще не может одолеть своего врага. Проклятый этот бык! Как он вертится! Приходится опять рисковать и жизнью, и новым поруганием за новую неудачу. А рука уже дрожит, дрожат уже и колени, дрожат и от раздражения, и от усталости.

Удар!.. Шпага погрузилась в мясо по самую рукоятку!..

Бык закачался. Опять и тут неудача! У этого проклятого быка и сердце где-то не на месте! Кровь потекла у него изо рта, а он все еще не падает.

Но бык уже опустил голову, он уже качается, он ранен насмерть. Мутным взглядом смотрит он на своего противника и на подбежавших со всех сторон капеадоров. Его еще раз раздражает вид этих лиц и пестрых нарядов; но он уже не в силах броситься на них и хочет только уйти.

Спотыкаясь, он трогается с места. С опущенной головой, оставляя за собой кровавый след, подвигается он вперед к барьеру... Как погребальный кортеж, следуют за ним с торжественным спокойствием все тореадоры.

У барьера бык припадает на колени и, долго качаясь, готовится совсем рухнуть. Слабое, как стон, мычанье вырывается из его груди.

Мертвая тишина царит на скамьях цирка и в группе тореадоров...

Чрез барьер прыгает с кинжалом в руках puntillero [Один из тореадоров, на обязанности которого лежит приколоть кинжалом быка, уже раненого матадором насмерть, но долго не умирающего], подкрадывается к быку и дает ему, наконец, последний удар, правильный, смертельный удар.

Бык падает.

III

...etiam forte prolapsos jugulari jubebat...[*]

Suetonius

[*] -- ...он всякий раз приказывал добивать даже тех, кто упал случайно...

(Гай Светоний Транквилл. "Жизнь двенадцати цезарей".)

Он подошел к проверченному в занавеси маленькому отверстию и чрез него взглянул на зрительную залу.

Театр уже был почти полон.

Какие все странные лица!.. Какие эти фламандцы, в большинстве, лоснящиеся, толстые, флегматичные. Как эта толпа не похожа на его Испанию!.. И ему суждено зажечь огонь восторга вот в этом ряде широких спин и гладко-стриженых или совсем безволосых затылков, что стоит перед ним у барьера оркестра... Холодная и мокрая страна!.. Тюльпаны... луковицы... О, надо бросить в них одуряющим ароматом андалузских роз и гвоздики!

При этой мысли он невольно притопнул носком своего шитого золотом башмака и крепко сжал золотой эфес своей настоящей, не бутафорской, шпаги.

Кто-то положил ему руку на плечо. Он оглянулся.

-- Ты, Инес, -- нежно произнес он, обнимая за талию молодую девушку и целуя ее в лоб.

-- Ах, Пабло, Пабло! Я боюсь за тебя.

-- Не бойся. Сейчас ты будешь радоваться моему успеху.

-- Пабло, Пабло! Они настроены враждебно! Я прошла по коридорам и фойе: Бюнеман мечется от одной группы к другой и бранит тебя...