Лорарий берут под уздцы лошадей, разводят их в разные места арены и удаляются.

По данному знаку противники начинают съезжаться, отыскивая друг друга... Противники!.. Сейчас, перед выездом на арену, они дружески разговаривали и пили вино, которым их угощали пред боем; но теперь они противники, они должны перерезать друг друга, и все до одного.

Медленно двигаются кони, направляемые слепыми всадниками наудачу, по слуху, на шорох копыт, на ржание других коней.

Вот двое съехались. Но они повернули своих коней не друг против друга, они ошибаются в расстоянии и, думая уловить противника тут же, рядом, наносят удары в воздухе. Толпа смеется, а более нетерпеливые из зрителей кричат андабатам:

-- Не туда! Направо, направо!

-- А ты левей. Не туда!.. Экой осел!

Но андабаты еще более сбиваются с толку. Тот, которому надо взять направо, едет направо; другой, принимая этот крик за указание себе, поворачивает тоже направо. Недовольная толпа осыпает их обоих ругательствами.

Но теперь внимание зрителей привлекают уже двое других: эти едут как раз навстречу один другому.

-- Прямо, прямо! -- кричат им со всех сторон, и андабаты съехались -- слепые -- лицом к лицу, нога к ноге. Кони встали бок о бок. Всадники ощупали друг друга, перегнулись и почти одновременно острые клинки вонзаются в их тело. Выпустив из рук мечи и поводья, противники падают: один, пораженный до самого сердца, склоняется без стона; другой, едва успев вскрикнуть, хватается левой рукой за врезавшийся ему в живот нож, а правой за плечо своего товарища-врага, увлекает его вместе с собой на землю и в предсмертных судорогах пачкается в луже собственной и товарищеской крови. Лишенные всадников, обагренные кровью белые кони шарахнулись в стороны и понеслись по арене. Радостными, одобрительными возгласами зрители награждают убитых гладиаторов за эти ловко нанесенные ими удары.

Но на время удовлетворенная смертью двух бойцов, толпа сейчас же и отвернулась от них и теперь терпеливо следит, как другие андабаты ищут друг друга.

Несколько коней уже ранено, всадники сброшены, пешие и конные -- все бродят по арене навстречу смерти, смеша зрителей неловкими шагами, неловкими движениями протянутых вперед рук. То тут, то там столкнутся двое, трое; боковой удар клинка оторвет кусок мяса на руке, на бедре; ранят лошадь или удар копыта сшибет кого-нибудь с ног; но потом противники опять потеряют направление и разойдутся. Каждый стережет, чтобы не получить удар сзади, каждый прислушивается к шороху шагов, к топоту копыт, ошибается и, подстрекаемый возгласами толпы, продолжает смешить зрителей своей неловкостью. Стоны, хохот, говор, крики и ржанье сливаются в один общий гул.

Но солнце жжет. Толпа раздражается, и андабаты начинают надоедать ей. Зрители требуют развязки.

Тогда появляются на арену служители цирка с раскаленными, железными копьями и, касаясь ими до обнаженных частей тела андабатов, направляют и подгоняют бойцов друг к другу. Столкновение неизбежно. Теперь уже все пары сошлись, все спешились, одни уже режутся, другие пали, третьи, чтобы избежать ударов клинка в грудь, сцепились руками, борются, упали, и душат друг друга, пока один из двоих не испустит последнего, хриплого вздоха, а другой так и закоченеет со сжатыми руками у горла своего товарища. Победив одного, андабат опять ищет нового противника и сцепляется с ним, а зрители с разгоревшимися глазами следят за зрелищем и подбодряют умирающих умирать скорее, чтобы не задерживать представления.

Все пали; лорарии трогают раскаленным железом лежащих на арене гладиаторов и, если они подают признаки жизни, прокалывают их еще горячими копьями и на крючьях утаскивают трупы их в сполиариум.

Арена снова выравнивается и посыпается свежим песком. Но и сквозь песок, под лучами горячего солнца, запах крови поднимается к зрителям, поднимается к голубому, безоблачному небу.

С напряженным вниманием ждут римляне продолжения зрелища; они довольны, счастливы. Но есть и неудовлетворенные; эти или равнодушны, или прямо высказывают неудовольствие.

Сам император, большой любитель игр, сегодня что-то плохо развлекается. Хотя над императорской ложей раскинут шитый золотом шелковый полог, но Клавдий уже видимо истомился от жары. К тому же он неохотно смотрит андабатов, потому что их закрытые шлемы мешают видеть искаженные агонией лица; это наслаждение доставляют ему чаще всего ретиарии. Теперь он апатично смотрит по сторонам и, думая о другом, более потрясающем представлении, изредка перемигивается с своим любимцем Нарциссом. У них есть общая мысль. Они задумали удивить римлян зрелищем наумахии [Наумахия -- ²╠е╪╠г╞╠ -- бой гладиаторов на кораблях и лодках, изображавший примерное морское сражение. (Примеч. авт.)], которое должно затмить наумахию Августа. Работы по спуску вод Фуцинского озера в Тибр приближаются к концу. Одиннадцать лет и тридцать тысяч человек работали над этим каналом. Празднество открытия должно быть величественно. И вот уже 20 тысяч преступников, обреченных на смертную казнь, собрано в тюрьмах Рима и провинций -- это будущие участники в наумахии. И судьи более усердно, чем когда-либо, продолжают произносить смертные приговоры: преступников нужно еще много -- зрелище спуска вод Фуцинского озера должно быть величественно! Понятно, что Клавдию скучно теперь смотреть на эти четыре пары андабатов. Он уже не прочь бы и уйти, но, по обычаю и в угоду Мессалине, досидит до конца. Впрочем, беспамятный, он уже и забыл, давно ли началось представление и скоро ли оно кончится, забыл даже, о чем он сейчас думал, и теперь мысли его во дворце, где его сотрудник по историческим изысканиям, историк Поливий, разбирает надписи на недавно найденной старинной этрусской вазе. Чудная ваза! Ах, скоро ли все эти гладиаторы перережут друг друга. Клавдию хочется поскорее опять углубиться в этрусские надписи. А тут еще новые гладиаторы выходят на арену! Ну их!

Меж тем недалеко от императорской ложи один из сенаторов едва уловимым презрительным взглядом смотрит на императора. Обрюзглое лицо сенатора напоминает бессмысленное лицо Клавдия, но сенатор не узнает в другом своих черт; он смотрит на Клавдия свысока. "Какой он император! -- думает старик. -- Разве такие императоры были у Рима, разве такие императоры нужны Риму! Жалкий старикашка, занимающийся старыми камешками и обломками этрусских горшков и до сих пор не сумевший устроить даже порядочных игр в цирке. Вот какими зрелищами должны мы теперь довольствоваться!"

И обратившись к соседу, старик с брезгливой иронией прошамкал беззубым ртом:

-- Этот несчастный Спурий Агала не дал нам даже настоящего боя с дикими зверями -- слишком дорого для него. Всего два льва, и затем ничего, кроме нескольких гладиаторов. Какие это зрелища!

-- Ты прав, -- ответил ему сосед, такой же старый сенатор; как родные братья, так оба старика наружностью были похожи друг на друга, -- ты совершенно прав, Пульхер, и ты знаешь, как давно я говорю в сенате о том, что пора законом отменить обычай, чтобы каждый, вступающий в должность квестора, давал народу игры. Не всякий имеет средства для этого.

-- Отныне я присоединяю свой голос к твоему, Статилий, -- сказал, кивнув головой, Пульхер.

-- Говорят, обычай этот разорителен для квесторов, -- продолжал Статилий, -- а, по-моему, хуже того -- он просто развращает вкусы публики, когда ей показывают такие нищенские зрелища. Лучше никаких, чем такие! Для развития духа римских граждан не достаточно показывать им, как рабы умирают достойной их рабской смертью -- надо и блеску, больше блеску. Помнишь, при Калигуле?

При воспоминании о прежних, хотя и недавних днях, когда у обоих стариков и чувства были еще несколько помоложе и впечатлительность посильнее, глаза сенаторов заблестели, лица оживились.

-- Помнишь, -- продолжал Статилий, -- какие зрелища дал нам Калигула при первом праздновании дня его рождения?

"О, дорогой император, Гай! Зачем они убили тебя! -- думал в это время Пульхер, слушая соседа. -- За одну роскошь твоих игр ты уже заслужил бессмертие!.. Да, Калигула был император, какого нескоро дождаться Риму: художник-император".