Annotation

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

Алексей Луговой

Pollice verso

I

II

III

IV

V

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

Pollice verso

Алексей Луговой

Pollice verso

Panneaux

...в природе всюду видим мы спор, борьбу, попеременную

победу, и далее ясней увидим в этом свойственное воле

раздвоение в самой себе. Каждая ступень объективации

воли оспаривает у другой материю, пространство и время.

А. Шопенгауэр

I

Munera nunc edunt, et verso pollice vulgi

Quemlibet occidunt populariter.1]

Juvenalis

[1] -- Зрелища сами дают и по знаку условному черни,

Ей угождая, любого убьют.

Ювенал, сатиры. Перевод Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского.

Теплая, темная, южная ночь.

Заснуло все в природе; не щебечут птицы, не плещет о берег волна, веселые пчелы не жужжат над ароматными цветами. Ночной воздух, как бы сторожа всеобщий покой, усыпил в своих объятьях эти чудные горы и долины, леса, сады, ручьи и реки, да и сам как будто замер в сладострастной истоме. Спит благодатная Кампанья...

Но Рим не спит.

Глухой рокот доносится с отдаленных улиц вечного города и со стороны via Appia: как будто вода размыла акведуки и ревущие потоки хлынули с высоких аркад на землю. Чем ближе к цирку, тем шум сильнее, явственнее. Это шум спешащей толпы. В общем гуле слышатся то громкие ругательства, то повелительные возгласы эдилов и ночных триумвиров, то смех, то оклики по именам.

Это римская и прибывшая из ближайших окрестностей чернь спешит занять даровые места на завтрашние игры. Давя и толкая друг друга, врывается она в открытые ворота цирка и темными клубками рассыпается по широким скамьям погруженного во мрак амфитеатра. Вместе с плебеями множество знатных дам и спутников их, принадлежащих к сословию всадников. Это самые горячие, самые страстные любители игр; они боятся прийти позднее и, пожалуй, не найти лучших мест, ни свободных, ни у спекуляторов-локариев. Эти дамы и эти всадники предпочитают сами провести ночь на скамьях цирка, лишь бы поместиться как можно ближе к арене.

Все прибывает толпа. Давка становится сильнее. Вдруг страшный, душу раздирающий крик раздается в самых воротах. Все на одно мгновение приостанавливаются, оглядываются, словами и взглядами спрашивая друг друга, что случилось? Ничего, пустяки -- кому-то вывихнули руку. И все опять, по-прежнему давя друг друга, рвутся вперед. Начальник стражи расталкивает толпу, чтоб высвободить изувеченного, уносимого общим потоком и продолжающего кричать о помощи. Как бы в ответ на эти крики, под сводами цирка отозвалось мощное рычание льва; толпа обрадована, и от ворот до верхних рядов амфитеатра, где некоторые зрители начинали уже дремать, проносится веселый, одобрительный говор.

Всю ночь шумит толпа. Она растет ежеминутно, и восходящее солнце озаряет цирк наполненным сверху донизу. Свободны еще только места сенаторов да между двух лестниц, около императорской ложи, большой клин -- cuneus -- остался незанятым: все места в нем охраняются стражей для друзей Спурия Агалы, виновника сегодняшнего празднества. Он вступил в должность квестора и, по обычаю, дает римлянам их любимые зрелища в цирке.

Но вот и эти места наполняются; вот и сенаторы в своих белых с пурпурной каймой претекстах один за другим усаживаются на мягкие, шелковые подушки.

Вот и целомудренные блюстительницы священного огня богини Весты заняли вестальскую ложу.

Ждут еще только самого цезаря: Клавдий сегодня, против обыкновения, опоздал.

В ожидании толпа развлекается. Мальчики-разносчики, бродя между рядами зрителей, по широким уступам амфитеатра, выкрикивают названия лакомств. Какой-то старый толстяк сердито торгуется с молоденькой продавщицей и не хочет отдать ей того, что она требует за поданную ему чашку воды. В ряды патрициев пробрался хитрый graeculus [Graeculus -- уменьшительное, презрительное название грека. Заезжих греков многие римляне считали одной из причин упадка нравов. Ювенал беспощадно бичует их в своих сатирах. (Примеч. авт.)], выдает себя за халдейского астролога и за бросаемые ему монеты смешит окружающих невозможными предсказаниями. Несколько молоденьких плебеек недоверчиво слушают, как им что-то нашептывает красивый юноша, и на их хорошеньких личиках играет веселая улыбка. Знатные дамы ищут глазами по всем скамьям цирка знакомых и обмениваются с ними приветственными знаками. Соседки рассказывают друг другу свои похождения, сплетничают, злословят, клевещут.

Вон Кальпурния Терентилла, жена богатого патриция. Ее губы плотно сжаты, брови сдвинуты; она озлобленно косится на одно из соседних мест амфитеатра. Она возмущена, как никогда! Проклятые локарии, содрав с нее страшные деньги, не нашли ничего лучшего, как посадить ее и дочь ее, Цинтию, именно сюда, как на смех, как на пытку, только два места отделяют их от этого негодяя Сициния и его гетеры Сильвии. Сициний так нагло... не оправдал ее надежд и променял ее милую Цинтию, едва распускающийся цветок, на эту негодницу, отказался от уз Гименея, чтоб разделить ложе разврата с тремя любовниками Сильвии, не считая ее мужа. И теперь они все сидят чуть не рядом. Великие боги! Куда же идет мир! Честным матронам нет более места в Риме.

-- Посмотри, посмотри, какая стола [Stola -- род туники, которые носили римские дамы. (Примеч. авт.)] у этой развратницы, -- говорит Кальпурния Цинтии. -- Разве матроне, жене патриция, пристало носить публично такую прозрачную ткань, сквозь которую видно тело? Впрочем, что ж! Если нет стыдливости, значит нечего и прикрывать.

С негодованием, приправленным завистью и любопытством, рассматривает молодая девушка свою соперницу и шепчет: "О, злая, злая!" Но, увлеченная свойственной и ей страстью к нарядам, и она прежде всего обращает внимание на наряд Сильвии.

-- Смотри, -- говорит она матери, -- как ловко набросила она эти складки паллы [Palla -- большой кусок материи, набрасываемый поверх столы; палла соответствовала тоге у мужчин. Искусство изящно драпироваться в паллу очень ценилось римлянками. (Примеч. авт.)] с золотым фригийским шитьем.

-- Ей бы следовало дать черную тогу гетеры, -- язвительно шепчет Кальпурния,-- но что же делать, моя милая, если у нас эдилы плохо смотрят за нравами, и сама Мессалина подает дурные примеры. О, если б я была цензором нравов, если б я имела власть воздать всем им должное!

Цинтия внимательно слушает и в то же время еще внимательнее рассматривает белый, шитый золотом soccus [Род ботинок. (Примеч. авт.)], так красиво обрисовывающий красивую ногу Сильвии; недаром Сильвия выставила ее напоказ.

-- Я бы не позволила ей, -- продолжает ворчать Кальпурния. -- Я бы не позволила ей распространять здесь аромат благовонного ассирийского нарда от ее позорного и, вероятно, смрадного тела! Я бы ей! Ведь эта старая мегера всего несколькими годами моложе меня, и если этот негодный дурак Сициний увидит когда-нибудь, как она на ночь намазывает себе на лицо тесто на ослином молоке, он наверное отвернется от своей красавицы. Ведь она вся раскрашена!