Гэлбрейт сказал: «Мне лучше позвать мою лодку, милорд».

Адмирал серьёзно кивнул. «К этому нужно привыкнуть, поверьте».

Он подождал, пока флаг-лейтенант убежит, и добавил: «Артиллерийское дело – вот что докажет победу. Если вообще что-то поможет». Его взгляд был отстранённым. «Все эти корабли под моим командованием. Но «Unrivalled» – единственный, который там был».

Гэлбрейт почувствовал, как напряжение покидает его мышцы. Значит, это был Алжир. Он с удивлением обнаружил, что это подтверждение его воодушевило. Земля больше ничего не могла предложить.

Адмирал пристально посмотрел на него. «Я буду рад, если капитан Болито будет в авангарде». Голос Илла смягчился. «Я знал его дядю. Прекрасные времена». Он похлопал Гэлбрейта по руке. «Лучше не вспоминать былые времена, но они были прекрасными. И он был прекрасным человеком». Его взгляд стал жестче, когда лейтенант вернулся с вином.

«Ты останешься и выпьешь со мной по стаканчику?» И снова неожиданная улыбка. «Это приказ».

Адмирал ждал, держа бокал в сильных пальцах. «Ваш, мистер Гэлбрейт».

Гэлбрейт протянул свой бокал и тихо произнес: «Отсутствующие друзья, милорд».

Их взгляды встретились.

«Хорошо сказано».

Позже, ожидая сигнала о приближении гички, Гэлбрейт вспомнил ту встречу с адмиралом. В течение часа о ней уже говорили на флагмане – о лейтенанте, который присоединился к лорду Эксмуту на бокал вина. Как старые товарищи по плаванию.

А завтра капитан Болито получит свой отзыв. Рад он будет или огорчён?

Он задумался о своих чувствах. Горечь исчезла.

Старый дом Глеба был точно таким, каким он его помнил: с тех пор он почти ни о чём другом и не думал. И всё же, казалось, было так много всего, что можно было увидеть и услышать; живые изгороди вдоль дороги ожили движением, пением птиц и другими крадущимися звуками сельской местности. Несколько галок наблюдали за его приближением, словно выбирая точный момент, когда все они вместе поднимутся в воздух, а затем вернутся, когда он проедет несколько ярдов. И дикие розы. Он наклонился и сорвал одну, вспомнив тот другой раз, единственный раз…

Тот же конюх поспешил поприветствовать его и подождал, пока Адам спрыгнет с седла.

Здесь тоже были цветы, наперстянки, почти дикие в этом просторном саду. Место воспоминаний, подумал он, где время остановилось.

Мальчик сказал: «У хозяина есть джентльмен, цур». Его взгляд был прикован к старой шпаге на бедре Адама. Несмотря на свою молодость, он, вероятно, знал семью Болито, моряков, память о которых почитается в церкви короля Карла Мученика. Там он стоял рядом с Кэтрин на поминальной службе, и Гэлбрейт попросился пойти вместе с ним. Это был их первый настоящий момент близости и взаимопонимания, не только как капитана и первого лейтенанта, но и как мужчин.

Пришел угрюмый слуга и невнятно сказал: «Вы пришли рановато, капитан. Сэр Грегори сейчас занят».

Конюх, не желая никого обидеть, и с мелькающей в голове перспективой получить ещё одну-две монеты, сказал: «Я же говорил». Он указал на огороженный сад. «Можешь посмотреть на пчёл, цэр?»

Адам похлопал коня по боку. Должно быть, он ехал быстрее, чем думал. Нервничаю? Тревожусь? Что со мной?

Он едва притронулся к завтраку и чувствовал на себе взгляд Фергюсона, ожидая, когда Люки приведут из конюшни. Он даже пытался думать о «Непревзойденном» и о том, что может ждать его после окончательного решения. Он зашёл в комнату и снова посмотрел на портрет дяди. Он почти слышал его голос. Доверьтесь профессионалам на вашем корабле. Вы будете лидером, и они вас не подведут.

Он слышал это от него много раз. Профессионалы. Уорент-офицеры и временщики, такие как Салливан, самый проницательный наблюдатель из всех, кого он знал, и Партридж, грубоватый, властный боцман. И Кристи, с жизненным опытом течений и приливов, отмелей и звёзд. Он знал их и был с ними в штиль и шторм, под бортовым заграждением и в тяжёлые времена.

Слуга принял его молчание за раздражение и почти неохотно сказал: «Я могу сообщить вам, как только сэр Грегори будет готов, сэр». Он пошаркал прочь. Возможно, он был в старом доме, когда Монтегю его купил…

Адам медленно шёл по извилистой тропинке и вдруг поймал себя на том, что прислушивается к звукам арфы. Он снова попытался отмахнуться от них. Словно неуклюжий гардемарин… Но это не отпускало его.

Он думал об этом дне, о своём дне рождения. Нэнси придёт к нему домой. Будет несколько друзей, Грейс Фергюсон будет следить за едой и вином и, возможно, немного поплачет. А может быть, Джон Олдей придёт из Фаллоуфилда на реке Хелфорд. Праздновать или скорбеть? Только один из них мог бы сделать всё это.

Он поднял глаза и увидел, как она идёт к нему. Она была одета с головы до ног в бледно-серое платье, настолько тонкое, что, казалось, струилось вокруг её тела. Она несла охапку жёлтых роз, и он заметил, что её кожа загорела на солнце, шея стала заячьей, а платье почти сползло с одного плеча.

Она остановилась на этой же тропе, и ее платье зацепилось за другие цветы, которых Адам не видел и не узнавал.

Но главное, он знал, что она вот-вот развернётся и пойдёт обратно. Если понадобится, побежит, чтобы избежать неизбежного столкновения.

Он не двигался с места, держа шляпу в руке. Он неловко и неуклюже склонил голову, слова застревали в горле, он боялся, что, когда он поднимет глаза, она уже исчезнет.

«Прошу прощения. Я не хотел вас беспокоить». Он осмелился взглянуть на неё. «Кажется, я пришёл слишком рано».

Он увидел, как одна рука отделилась от цветов и поднялась, чтобы поправить платье на обнажённом плече. И всё это время она смотрела на него. В него, без улыбки или узнавания.

Глаза у неё были очень тёмные, какими он их помнил. Взглянув на них одним взглядом, он понял, что они такие же. Он не помнил её волос, разве что они были тёмными, почти чёрными в пыльном солнечном свете. Но гораздо длиннее, до пояса, а может, и длиннее.

Он сказал: «Сэр Грегори был очень любезен, что уделил мне время. Моя тётя…»

Она продолжила идти по тропинке, но затем снова остановилась в нескольких футах от меня.

Она сказала: «Он хотел это сделать». Она словно пожала плечами. «Иначе тебя бы здесь не было».

Голос у неё был тихий, но сильный, интеллигентный, не как у местной девчонки. Уверенный, как будто она готовилась к картине. И всё же было что-то ещё. Он услышал голос Монтегю. Она тоже была сильно обожжена. Что он пытался сказать?

Она сказала: «Я должна вас покинуть, капитан Болито». Она задержалась на его имени, словно проверяя его, словно Монтегю оценивал качество нового холста.

Через мгновение он отойдет в сторону, и она не оглянется.

Он тихо сказал: «Я слышал вашу арфу, когда уходил отсюда. Она меня очень тронула». Он невольно сделал жест. «В этой обстановке она казалась такой правильной, такой идеальной. Теперь, когда я встретил вас, я понимаю, почему».

Она смотрела на него с вызовом или гневом – невозможно было сказать. Она была выше, чем он думал, и платье не помогало ему отвлечься от воспоминаний о том первом разе. Скованные запястья, неподвижная рука художника, её взгляд, коснувшийся его взгляда всего на секунду.

Но она сказала: «У вас особый дар слова, капитан. И, подозреваю, с женщинами тоже. А теперь, позвольте мне пройти?» Она вздрогнула и опустила глаза, увидев, как две её жёлтые розы упали на землю.

Он наклонился, чтобы поднять их, и увидел ее ноги, едва прикрытые кожаными сандалиями, такие же загорелые, как ее шея и руки.

Она шагнула назад и чуть не потеряла равновесие, зацепившись каблуком за подол платья.

Он схватил розы, один из колючих стеблей кровоточил, но без боли. Он ничего не почувствовал. Её быстрое отстранение вызвало в памяти эту суровую, уродливую картину. Молодая чернокожая девушка, изнасилованная, испытывающая лишь ужас и отвращение. Когда он протянул руку, чтобы заверить её в безопасности, она ответила тем же.

Он сказал: «Мне очень жаль. Я никогда не хотел тебя обидеть». Раздались голоса, чей-то смех, топот копыт, готовый уходить. Всё закончилось. Даже не начавшись.