«Стеклянное копье» могло бы быть образами комнат в моем воображении, комната за комнатой в огромном особняке, окруженном зеленой сельской местностью, или чувствами, которые я мог бы испытывать, если бы был одним из тех, кто продолжал жить в этом особняке еще долго после того, как книга подошла к концу.

«Стеклянном копье» произошло по крайней мере одно убийство .

Я давно забыл, кто был жертвой или жертвами, и кто был убийцей. Орудием убийства, насколько я помню, было копьё, похожее на то, что мог бы сделать австралийский абориген. Наконечником копья был заострённый кусок стекла от пивной бутылки. Когда я впервые узнал об этом, читая одну из серий сериала, я был разочарован. До тех пор я предполагал, что слова в названии книги, которую я читал, относятся к копью, сделанному целиком из стекла и, возможно, даже лежащему на тёмном бархате в стеклянной витрине в холле большого дома, описанного на первых страницах « Стеклянного копья» . Или я предполагал, вопреки всем обстоятельствам, что в свое время прочту, что та или иная комната в большом доме была часовней, или молельней, или даже библиотекой, и что окна этой комнаты были из витражей и что одно из этих окон поздно вечером каждого безоблачного дня светилось многоцветным узором, в центре которого появлялось копье редкого оттенка или цвета.

Убийство или убийства вызвали у меня лишь мимолетный интерес, и едва ли меня больше интересовали главный мужской или даже главный женский персонаж. Это были двое молодых неженатых людей, дальних родственников, насколько я помню.

Мужчина казался скучным и предсказуемым; мне не хотелось участвовать в его жизни, как порой, казалось, я участвовал в жизни молодого мужчины. Я придал образу молодой женщины в своём воображении лицо, которое назвал бы привлекательным, но оно показалось мне гораздо менее интересным, чем другой женский персонаж, о котором я вскоре упомяну.

Мне не пришлось принимать участия в жизни главного мужского персонажа, и это позволило мне свободно бродить по местам действия « Стекла». Спир , место действия которого представляло собой огромное пастбище для овец или крупного рогатого скота на западе Нью-Йорка.

Южный Уэльс. Участок назывался Кини-Гер. Я почти не проводил времени на загонах, отчасти потому, что они были слишком засушливыми для меня, а отчасти потому, что я предпочитал не встречаться ни с кем из многочисленных аборигенов, живших на этой территории. Некоторые из них работали скотоводами, рабочими или кухонными рабочими и жили недалеко от усадьбы; у других, похоже, не было других домов, кроме ряда горбов у ручья. Белые жители усадьбы называли эти горбы «черными».

лагере и высокой женщине, которая, похоже, была там главной персоной, как Мэри, предшествовавшей эпитету, который я не могу вспомнить.

Усадьба, известная как Кини-Гер, запечатлелась в моей памяти ярче, чем любое другое строение, о котором я читал в художественной литературе, по той причине, что автор « Стеклянного копья» постарался включить в свой текст достаточно деталей, чтобы читатель мог нарисовать точный план здания. Во время моей предполагаемой встречи с Сидни Хобсоном Куртье на веранде после его возвращения, вопрос, который мне больше всего хотелось ему задать, был о том, считает ли он себя таким человеком, каким я себя считал: тем редким типом человека, который не может быть доволен ни одним районом или зданием, если он или она не может обратиться к карте или плану, даже если карта или план этот человек наспех придумал в своем воображении. Я был более чем доволен, будучи персонажем-призраком « Стеклянного копья», потому что большую часть времени я бродил по усадьбе, известной как Кини-Гер, мысленно представляя свое местонахождение на плане.

Усадьба, как я её вижу сейчас, спустя почти шестьдесят лет с тех пор, как я в последний раз видел о ней упоминания, имела форму заглавной буквы «Е». Приближаясь к усадьбе, человек видел три её конца, направленные к нему. В центральном конце находились столовая и гостиная.

В каждом из внешних рукавов дома в основном располагались спальни. Длинный рукав, от которого отходили три более коротких рукава, вмещал кухню, кладовые, склады и апартаменты управляющего. Кажется, я помню, что Мэри и некоторые из её сородичей проводили много времени во дворе за этим рукавом дома.

В усадьбе жило, наверное, человек десять, многие из которых были членами того, что сейчас назвали бы большой семьёй. Я давно забыл всё, что мог прочитать о большинстве из них. Сегодня я припоминаю, что одного из них звали Амброуз Махон. Я также многое помню о Хальде.

Вновь мысленно приближаясь к трёхчастному зданию, о котором я впервые прочитал в начале 1950-х, я не отрываю взгляда от окон ближайшей комнаты в крыле слева. За этими окнами жалюзи всегда задернуты. Ближайшая ко мне комната в крыле слева – самая дальняя по коридору для того, кто стоит внутри, и одновременно самая удалённая от основных жилых помещений комната в доме. Дверь в эту комнату всегда заперта, так же как и жалюзи на окнах. В тускло запертой комнате живёт Хулда, одна из нескольких сестёр старшего поколения семьи, живущих в Кини-Гере.

Хулда жила в своей комнате с самого детства. Её братья и сёстры, вероятно, знают, почему она прячется от мира, и, возможно, даже тайком навещают её поздно ночью. Молодёжь в Кини-Гере никогда не видела Хулду и может лишь догадываться о её истории. Они в основном предполагают, что у Хулды какое-то ужасное уродство, которое она хочет скрыть от мира, или что у неё психическое заболевание, заставляющее её жить в тайне.

С того момента, как я впервые прочитал о Хулде, она стала для меня главным героем «Стеклянного копья» . Я часто игнорировал факты романа, если можно так выразиться, и думал о ней как о молодой женщине брачного возраста, а не как о человеке средних лет, которым она, несомненно, была. Учитывая, что версия меня, которая легко вписывалась в декорации художественных книг, была молодым мужчиной брачного возраста, неизбежно, что я проводил большую часть своего времени в качестве приживалы в Кини-Гере, пытаясь привлечь внимание невидимой Хулды. Я делал то немногое, что мог придумать. Я проходил мимо её окон несколько раз в день, всегда с книгой в руке.

Руки служили знаком того, что мир, в котором Кини Гер стоял среди бескрайних засушливых лугов с деревьями вдали, – этот мир не был для меня единственно возможным. Устав от таких прогулок, я садился с открытой книгой перед собой в гостиной, в центральном крыле дома. Я был далеко от комнаты Хулды, но кто-то из её доверенных братьев и сестёр мог бы сообщить прячущейся молодой женщине, что новичок, пробравшийся сквозь страницы текста в тёмные комнаты удалённого дома, – читатель; что даже в месте, о котором я только читал, я всё ещё читал о других местах.

Если бы это было возможно, доверенный брат или сестра могли бы также сообщить, что я писатель. Брат или сестра не могли бы сказать Хулде, что видели, как я часами пишу за столом в гостиной жарким днём. В детстве я полагал, что писать можно только тайком. Однако могу сказать, что именно чтение о Хулде и её запертой комнате в вымышленной усадьбе побудило меня начать писать первое произведение в прозе, которое я помню. Насколько я помню, в 1950 или 1951 году я написал первые несколько сотен слов рассказа, действие которого разворачивается в большом сельском поместье во внутренней Тасмании. Большая часть написанного мной описывала усадьбу и некоторых людей, которые там жили. Я писал тайком и каждое утро перед уходом в школу прятал готовые страницы. Я прятал страницы под свободным уголком потёртого линолеума в своей спальне, но после того, как я написал первые несколько сотен слов, их нашла моя мать. Однажды днём, как только я пришёл из школы, она процитировала мне несколько моих предложений. Она вынула мои листки из кармашка на переднем кармане фартука и задала мне вопросы, которые многие задавали бы мне на писательских фестивалях и подобных встречах тридцать и более лет спустя. Моя мать хотела узнать, насколько мои произведения автобиографичны, так сказать, а насколько – вымышлены. Её особенно интересовало происхождение двух главных героев – молодого мужчины и молодой женщины.