Такой, что слезы ручьем, как у тех клоунов на арене, когда у них слезы двумя струйками брызгают из трубочек, подведенных за ушами к глазницам. Клоун жмет клизьмочку в кармане, и две струи, как струйки слез – вырываются из трубок, скрытых под надвинутой на уши кепки. А у Агаши во время разговора с Дюрыгиным слезы и без трубочек и без клизьмы в кармане – естественным образом брызгали из глаз.

Слезы от страха.

Слезы от стыда.

Слезы от жалости.

Страху Дюрыгин на нее нагнал самого-самого!

– Ты что о себе возомнила? – орал он на нее, – ты подумала, что ты уже совершенно самостоятельная, что ты едва родившитсь уже можешь сама в этом мире решать, что можно и чегно нельзя?

Для разноса, для выяснения отношений, для того, чтобы сильнее запугать и чтобы придать этому трудному разговору максимум официальной строгости и значимости, он спевыально вызвал ее в Останкино и специально попросил Олечку, чтобы дала для разговора кабинет шефа, покуда Миша был в Италии на фестивале Бьеналле.

Дюрыгин сидел в качающемся кресле шефа, а она стояла посреди кабинета.

Он специально не дал ей сесть.

Пусть выслушает всё стоя!

Пусть почувствует всю свою ничтожность и малость, по сравнению с величием Останкино.

– Ты понимаешь, что ты своим глупым и несогласованным со мною поведением ты можешь порушить планы и перспективы нашего шоу-бизнеса?

Агаша стояла посреди кабинета и ее высокие шпильки-коблучки так неустойчиво теперь утопали в дорогом мягком персидском ковре, что перминаться с ноги на ногу совершенно не представлялось возможным. Она то и дело теряла равновесие и вздрагивала, качаясь…

А он орал и шипел на нее.

– Что ты о себе такого размечталась – надумала? Ты уже себя великой актрисой возомнила, вроде Ирмы Вальберс или Анны Лиске? Что ты себе позволяешь? Почему ты себе позволяешь откровенный чёс в виде этих халтур на свадьбах? Кто тебе это разрешил? Ты думаешь, что эти свадьбы тебе за твой талант обламываются?

Неужели ты не понимаешь, что это я! Что это я тебя раскрутил, и что это мне, а не тебе решать, работать тебе на этих свадьбах или нет! Ты моя вещь, ты понимаешь это, дурья твоя башка? Я тебя создал и это значит что ты мой инструмент, потому что это я в тебя вложился, это я тебя научил, это я тебя раскрутил. И это значит, что мне решать, а не какому то там Мирскому – работать тебе на свадьбах или нет, чесать или нет…

А она не очень то понимала.

Потому что боялась.

И его – Дюрыгина боялась и просто боялась упасть здесь на ковре.

А он все орал.

– Ты своими идиотскими свадьбами ставишь под удар наше… Нет не наше, а мое шоу.

Ты размениваешься на дешевку. Я создаю великое предприятие, а ты размениваешься на дешевый чёс по свадьбам. Что скажет Миша? Что скажут акционеры телеканала?

Что скажут рекламные спонсоры, когда узнают, что ведущая нового шоу так себя задёшево разменивает, за пятерку баксов на свадьбе?

И Агашу вдруг проняло.

Ей вдруг стало ужасно стыдно.

Ведь он правду говорит.

Почему она не спросила Валерия, можно ли ей работать на этих свадьбах? Ведь и с Абрамом Моисеевичем когда она работала, Дюрыгин предупреждал, что это только до определенной поры…

Ах, она по недоумию подвела его!

Подвела своего дорогого шефа…

– Простите, – лепетала Агаша сквозь слезы, – простите, я больше не буду… этих свадеб…

– Но это еще не все, – грозно и с тяжелым металлом в голосе сказал Дюрыгин.

Он теперь не раскачивался, а покручивался в кресле слева направо, справа налево при этом не отрывая немигающего взгляда от зареванного личика Агаши.

– Это не все… Мирский… Почему ты проводишь время с Мирским? Я когда тебя отдавал Ксютову на радио, я тебе что? Я тебе разрешал проводить время с Мирским ? Неужели ты не понимаешь, дрянная ты девчонка, что личная жизнь артистки в период раскрутки ей самой не принадлежит? И что личная жизнь тоже является частью контракта?

Ты что? Дура?

– Нет, нет, я не дура…

– Так что тогда? У тебя с ним что? Любовь?

И тут Агаша сама не поняла, как у нее выскочило…

– Нет… Нет, не любовь…

– Ну, так если не любовь, тогда я тебе запрещаю с сегодняшнего дня видеться с Мирским, и не только с Мирским но и с другими мужчинами, поняла?

– По… по…поняла…

Не отводя от Агашиного лица своего тяжелого взгляда, Мирский наощупь вытащил из модного брезентового портфеля прозрачную папочку с отпечатанным на нескольких листочках текстом.

– Вот, читай и подписывай, – сказал он не мигая.

Агаша машинально приблизилась к столу.

– Что это? – тихо спросила она.

– Это наш новый контракт со специально оговоренными условиями, по которым тебе отныне запрещается зпаниматься любой не согласованной со мной, как с руководителем проекта, деятельностью, – ответил Дюрыгин, пододвигая Агаше папочку с листочками.

– Хорошо, – с трудом сглотнув застрявший в горле комок, кивнула Агаша.

– И еще, там есть параграф насчет личной жизни на период раскрутки нашего шоу, внимательно прочти его.

– Хорошо, я прочту.

– Сейчас прочти.

– Хорошо, я сейчас прочту.

– Ну и читай.

– Ну я и читаю.

Агаша глядела в бумажку и ничего не видела, текст от нервов скакал перед глазками и она ничегошеньки не могла разобрать.

– Там, говоря по русски, – пришел на помощь Дюрыгин, – ты обязуешься ни с кем не встречаться и не миловаться, если я как твой руководитель тебе не разрешу, поняла?

Агаша кивнула.

– Ну, тогда подписывай.

И Дюрыгин по гладкой поверхности стола подвинул ей свою паркеровскую ручку.

– Вот здесь, и второй экземпляр вот здесь…

Дрожащей рукой, так и не прочитав текста, Агаша поставила свою "синигфэ" в тех местах, куда ей пальцем указал Дюрыгин…

– Если Мирский будет звонить, знаешь как ему отказать? – спросил Дюрыгин, убирая бумажки в свой модный брезентовый портфель.

– Угу, – хлюпая носом, ответила Агаша.

– Ну, тогда будем считать инцидент временно исчерпанным, – сказал Дюрыгин.

И они оба подумали.

Синхронно оба подумали, что теперь они будут вместе.

И Агаше не было неприятно или противно от этой мысли.

Она представила себе, что просто будет любить от благодарности.

А он подумал, что будет любить ее, как свою любимую вещь, которая ему очень задорого досталась

И не для протокола:

У обоих у них, как у натур склонных к творчеству, кодой этой сцены представилась мизансцена выстроенная посредине кабинета на персидском ковре.

Этакая сцена примирения и покорности.

Покорности и благодарности.

Благодарности и прощения.

Сцены, где он – артист и режиссер стоит посредине ковра со спущенными брюками, а она – актриса стоит перед ним на коленях…

Оба так подумали…

Но сцена эта по замыслу высших сил и высшего режиссера была временно ДЕПОНИРОВАНА до лучших времен.

Наверху за облаками тоже есть своя цензура.

Да еще какая строгая!