Гоблинские стражники лишь посмеивались, а толпа шикала и улюлюкала, раззадоренная его слезами и жалким состоянием. Но Идни Вулмакос, король Харендуя, внимательно посмотрел на Ксавуда. Он увидел не хитрость или ложь, а искреннее, безудержное отчаяние. И гном, к своему удивлению, поверил ему. В этот момент Ксавуд говорил правду. Укол совести пронзил гнома. Ведь это из-за его слов сейчас рубят руку гоблину, что пытался искренне помочь ему.

Палач взмахнул топором. Глухой удар.

Но крика боли не последовало. Вместо этого из горла Ксавуда вырвался смех. Это был смех, родившийся из хаоса, смех, который танцевал на обломках его прежней жизни. Он был громогласным и раскатистым, пронзительным и заразительным, звучащим как ода безумию. Это был смех безграничного ужаса и сломленной души, смех гоблина, который потерял всё и в чьём сознании что-то необратимо треснуло.

Этот омерзительный, звенящий смех, не знающий боли, разносился по площади, нагоняя на толпу непонятный, липкий ужас. Он был голосом полного и окончательного безумия, знаком того, что Ксавуд пересёк черту, откуда нет возврата. Многие гоблины, до этого радостные и смеющиеся, теперь попятились, испуганные этим чудовищным звуком, который был хуже любого предсмертного крика.

Скрюченное тело Ксавуда, теперь с окровавленной культёй, тут же подхватили стражники. Его небрежно бросили в сырую, холодную тюремную камеру, словно мешок с мусором. О его ране никто не позаботился.

Культя пульсировала невыносимой болью, каждая вспышка которой отзывалась огнём в мозгу, выжигая последние крохи рассудка. Кожа вокруг гноилась, источая сладковато-тошнотворный запах разложения, смешивающийся с затхлой вонью тюремной сырости, въевшейся в лёгкие. Жар лихорадки сменялся пронизывающим ледяным ознобом, заставляя зубы стучать, а тело — биться в неуправляемой дрожи. Мир вокруг расплывался, терял чёткость, превращаясь в череду кошмарных видений. Ему чудились лица Блезы и Вирлы, искажённые страхом, их беззвучные крики доносились сквозь пелену бреда. Потом — оскаленные морды стражников, мерзко хохочущие, толкающие его во всепоглощающую, бездонную тьму. Мысли обрывались, фразы путались. Он забыл, сколько времени прошло, забыл, кто он. С каждым прерывистым вздохом Ксавуд чувствовал, как жизнь мучительно покидает его, как его сознание медленно, но верно тонет в бездне боли и безысходного безумия.

— Выкиньте на улицу этот воняющий кусок мяса, — на четвёртый день, войдя в камеру, приказал охранник. — Пусть его лучше там приберут, чем нам потом хоронить.

Единственное, что успел подумать гоблин, прежде чем потерять сознание в грязном переулке, куда его кинули умирать:

Прощай, Ксавуд.

Без описания