Спокойный юмор Сэма пришелся Фрэнсис по душе. Он уже был вдовцом, когда они впервые встретились, но Сэм неохотно и скупо рассказывал о своей прежней супруге. В тридцать восемь лет ее унесла из мира живых какая-то болезнь, и с той поры печаль поселилась в глазах и сердце Сэма. После смерти жены он переехал на Восток и благодаря компенсации за увечье смог приобрести скромную ферму на фешенебельном Лонг-Айленде и выращивал овощи для собственного пропитания.

– Роза считала, что женатый мужчина обязан носить кольцо. Почему ему позволяется беспечно вальсировать по жизни без знака, определяющего его статус? Такая свобода опасна для них самих и чревата неприятностями, которые нагрянут неизвестно откуда. – Сэм усмехнулся. – Она говорила мне это не один раз, и я мотал на ус, пока не лишился того, на чем можно было бы носить этот «статус».

Фрэнсис вдруг вспомнилось, второй раз за последние дни, ее расторгнутое обручение. Пьетро сделал ей предложение на карусели в Центральном парке. Он взобрался на раскрашенную лошадку, на которой уже устроилась Фрэнсис, обнял ее сзади и показал кольцо. Оно было с изумрудом, стоившим больше, чем ее годовое жалованье. Она отказалась надеть его на палец и лишь наблюдала, как Пьетро любуется отблесками огней в гранях драгоценного камня. На самом деле он любовался собой, широтой своей души. Кольцо для предполагаемой невесты было символом его успеха. Карусель крутилась под дурацкую, бравурную музыку, и Фрэнсис тогда почувствовала себя дурочкой, которую заманивают в какую-то трясину.

– Малкольм хочет вас видеть, – невнятно пробормотала Сью в спину удаляющейся Фрэнсис, когда та, уже миновав стол секретарши, направлялась к своему кабинету.

Сью была, наверное, наихудшей секретаршей в мире и могла смело рассчитывать на первое место, если бы такой конкурс проводился. Она отвратительно печатала, говорила, проглатывая целые слова, и ей редко удавалось передать телефонные послания или записать чей-либо номер без путаницы и ошибок. Документы, попавшие ей в руки, покрывались всевозможными пятнами. Ее слабых умственных способностей хватало лишь на то, чтобы считать и пересчитывать положенные ей отгулы и отпускные дни.

Очутившись в своем кабинете, Фрэнсис избавилась от тяжелого, словно набитого камнями портфеля, водрузив его на стол, и сразу набрала номер шефа.

– Сейчас спущусь, – уведомил он ее, пренебрегая, видимо для экономии своего драгоценного времени, даже кратким приветствием.

Верный сказанному слову, Малкольм появился в дверном проеме буквально через считанные секунды, заполнив его своей могучей, излучающей энергию фигурой. Входить он не стал, а лишь прислонился плечом к притолоке. В прошлом – полузащитник университетской команды по регби, он и сейчас пробегал по шесть миль каждое утро и держал под письменным столом тридцатифунтовые гантели, чтобы регулярно упражняться, не покидая рабочего места. На бронзовом от загара лице не наблюдалось ни одной морщинки, глаза горели огнем, а седая шевелюра в свете люминесцентной лампы над его головой приобрела голубой цвет.

– Что это за история с делом Брайанта? – спросил он. Брайант? Фрэнсис вспомнила эту фамилию не сразу.

Последние семьдесят два часа ее мысли витали в совсем другой области, и она слегка подзабыла расследования, которыми занималась до драматических событий четвертого июля. Эндрю Брайант, чей особняк напротив через улицу хорошо просматривался из большинства давно не мытых окон присутственного здания, был председателем местного отделения демократической партии и поддерживал конкурента Малкольма, Джона Уэзерби, на последних выборах.

Надеясь привлечь внимание к своей персоне со стороны руководства партийной машины в национальном масштабе, Брайант делал то, что обычно делают богатые жертвователи, – переправлял деньги своему кандидату в обход установленных законом ограничений через своих близких, включая детей и слуг. Комиссия по этике штата Нью-Йорк сочла это уголовным преступлением, а прокуратура тут же откликнулась, возбудила дело и начала расследование. Малкольм с неистовой энергией продвигал это расследование, добиваясь скорейшего обвинения Брайанта в махинациях с избирательными фондами. Любой документ по этому делу, едва попав в офис, тут же оказывался под личным и неусыпным контролем окружного прокурора, чрезвычайно ревностно относившегося в данном случае к своим обязанностям.

– Знаешь, Малкольм, – заявила Фрэнсис, довольная, что хоть чем-то может отплатить ему за неприятные минуты, которые по его вине ей пришлось пережить, – Брайант совершил глупость, но он не сделал ничего такого, чего бы не делали тысячи других, включая и некоторых твоих спонсоров. Я в этом абсолютно уверена.

– Не спеши с выводами, Фрэнсис. Тебе отлично известно, что мои люди потратили уйму времени, изучая всех, кто давал деньги на мою избирательную кампанию, проверили все фамилии, все адреса. В моей кампании не было никаких нарушений, а вот Брайант их допустил, и притом кучу.

– Меньше всего я хотела тебя чем-то задеть. Просто моя точка зрения отличается от твоей. Я считаю, что мы должны предоставить возможность комиссии по этике разбираться с этим дерьмом.

Тут уж Малкольм не выдержал и переступил через порог, да еще и дверь предусмотрительно закрыл, чтобы их разговор не услышали в холле. Когда он навис над письменным столом Фрэнсис, попятившейся от него, то он показался ей настоящим великаном, гораздо выше ростом, чем был на самом деле. А когда Малкольм заговорил, его голос обрел стальную твердость:

– Я думал, что выразился совершенно ясно по поводу этого дела и дал понять, что прокуратура готова выдвинуть обвинение. Я этого хочу, и так будет. А вот будешь ты или нет представлять свидетельства и улики перед Большим жюри – решать тебе.

Фрэнсис пришлось хорошенько подумать, прежде чем дать ответ.

– Я подготовила большую часть доклада для представления жюри и перепроверила протоколы. Мы вызвали повесткой детей Брайанта, одному из которых восемь лет. Его взнос, кстати, составлял всего пятьдесят долларов в неделю. Он сказал, что отдавал свои карманные деньги потому, что любит демократов и всегда будет голосовать за них, когда подрастет, и сам хочет стать политиком. Все это очень понравится публике, а мы будем выглядеть нелепо.

– Ты убеждаешь меня, что нет никакого дела?

– Нет. Ты меня неправильно понял. Следователь Марша Кендрик доложила Большому жюри о своих беседах с кухаркой, горничной и шофером Брайанта. Все они в один голос твердили, что хозяин вручал им чек в подарок к Рождеству, а они жертвовали эти деньги в поддержку Уэзерби, потому что им так хотелось. Даже о любви к демократам никто из них не обмолвился. Кендрик спросила служанку, что она знает об Уэзерби. Та не могла сказать, чем он занимается, и правильно написать его фамилию. Вот здесь наш главный козырь. Поступки Брайанта, конечно, отвратительны, его наглость возмутительна, но пусть не прокуратура, а комиссия по этике с ним разбирается и наказывает его.

– Не в твоих полномочиях принимать подобные решения, – одернул ее Малкольм.

– Почему бы и нет?

– Я окружной прокурор. Я отвечаю за исполнение законов в границах округа, в том числе и закона о финансировании избирательных кампаний. В этом случае нарушение очевидно и налицо уголовное преступление. Я желаю, чтобы было выдвинуто обвинение.

Фрэнсис притворилась ошеломленной такой безапелляционностью и даже сделала круглые глаза, глядя на босса. Ей хотелось, чтобы они оба посмеялись над восьмилетним малышом, жертвующим свои карманные деньги на избирательную кампанию кандидата от демократов, и над безбожно врущими слугами. Для работников прокуратуры немыслимые истории, подчас сочиняемые свидетелями, всегда служили предметом шуток, но сейчас никаким юмором пронять Малкольма было невозможно. Он уперся ногой в край стола и наклонился вперед, словно собираясь перемахнуть через стол и обрушиться на Фрэнсис.