— А раньше такое было? — спросила вдруг Лариса

— Какое такое?

— Непонятное. Чтобы раз — и четверых.

— Четверых — не было. И троих не было. Ну, одного убьют, ну, двух. И не омоновцев, конечно. И не в Дубравке, Дубравка — место тихое.

— А пропадают люди?

— Это обязательно. Как не пропадать? Пропадают. Но опять же по одному. Ушёл и не вернулся. Правда, трое братьев Скратниных разом пропали в прошлом году, но об этом говорено-переговорено…

О Скратниных распространяться нужды не было. Они, Скратнины, местные цапки. На них было несколько заявлений об изнасилованиях, но все отозвали. Один Скратнин депутат, двое — бизнесмены, братья держали полрайона в кулаке, и только южные люди рисковали говорить им «нет». Прошлым летом все трое пропали. Поехали оттянуться в летний дом и пропали. Дом, машины, всё целёхонько. А братьев нет. Народ решил, что Скратнины просто уехали. Сбежали от южных людей. Никто о них не скучает, никто и не беспокоится. Мать, правда, писала заявления, но потом, когда бизнес стал рассыпаться, ей стало не до заявлений.

— А летний дом у братьев капитальный, в три этажа, стоит в пяти километрах от Дубравки, — сказал Сергей.

— Ну да, — ответил Антон. — Об этом у нас и говорят — есть связь. Или её нет. Тогда — пропали. Сейчас — на виду. Тогда — местная элита, сейчас — ОМОН. А, главное, неясно, кому выгодно убивать омоновцев.

— Без выгоды не убивают?

— Убивают, сплошь и рядом. По пьяни, по злобе, из зависти. Но не четверых омоновцев.

Вернувшись домой, Сергей послал таинственному доброхоту мнение «авторитетного источника» о возможной связи нынешнего происшествие с исчезновением братьев Скратниных в июле прошлого года.

Лариса расспрашивала, почему Антон бросил свою аспирантуру и пошёл в полицию, как дошел до жизни такой. Сергей отвечал цитатой: повезло.

Пока Лариса трезвела в душе, он посидел за ноутбуком, прикидывая планы на завтра. Вчера негр, сегодня негр, завтра негр… Так и умрёшь в кандалах.

Провинциальные гостиницы за последние двадцать лет изменились к лучшему. И вода в кране есть, и тепло в батареях, и электричество в проводах. Даже вай-фай в воздухе обещали. Слёзы, конечно, а не вай-фай. Петров гостиничной сетью пренебрег, зачем гостиничная сеть, если есть сеть персональная, особой защиты.

Местный корреспондент сообщил интересное. То, чего Петров не знал, да и не мог знать: прошлым летом в этих местах пропали статусные бандиты. Складывается доминошная цепочка, складывается. Правда, не в плоскости, а в четырех измерениях.

Они решили вздремнуть. Ненадолго, часа на полтора. Во всех отношениях полезно. Пусть местная полиция видит, что они спят. Не зря же такие деньги плачены.

За минуту до срока Петров проснулся. Иванов и Сидоров уже сидели, ждали.

Собрались быстро — поскольку особенно и не разбирались. Автомобиль успел выстыть — уж больно холодно вокруг. Минус двадцать шесть. Но двигатель завелся сразу, хороший двигатель, они постояли минуту и медленно тронулись в путь.

Остановились в двух километрах от Дубравки.

Сама Дубравка была на экране ноутбука — и на встроенной панели автомобиля. Дрон летел на высоте пять километров, и в лунном свете деревня казалась вымершей. В инфракрасном же — вполне живой. Печи топились, а это главное.

Иванов взял управление дроном на себя. Надёжнее.

Через час из балка ОМОНа вышли трое. Значит, пока догадки верны.

Я лежал на кровати. В комнате было темно, тепло и тихо. Тихо настолько, что слышно, как ползают мысли в голове спящего таракана, хотя тараканов в доме и не водится. Вот какая тишина.

Самые обыкновенные мысли самого обыкновенного человека глубокой зимней ночью, когда нет сна. И не должно быть. Уснуть — значит умереть. Буквально.

Не хотелось. Не потому, что я вообще против смерти, смерть — дело неизбежное. Просто умереть сейчас — расписаться в собственной несостоятельности. Проиграть партию, имея качество за пешку. Хотя бывает. Сидит гроссмейстер за доской, думает, считает варианты, строит планы, предвкушая победу, часы тикают, и тут его по затылку стукнут, вот и вся комбинация.

Послышался звук мотора. Я приподнялся, повертел головой. Со стороны Огарёвска машина. Но не близко. Потом мотор замолчал. Гадай теперь, по чью душу приехали. Если не знаешь точно — считай, по твою, так учили в школе. Но за метаморфами на одной машине, к тому же легковой, не ездят.

Я вновь улёгся, накрылся одеялом. Час пополуночи. Два. Половина третьего. Ага, вот и гости.

Шли они не очень-то и тихо. По-хозяйски шли. Уверенные в силе. Но старались раньше времени не шуметь.

В дверь не постучали — выбили в две ноги. Дверь-то плохонькая, слабая. А удары могучи.

Ввалились в комнатку, фонарями по стенам светят, ищут. Нашли меня быстро.

— А… Вы чего? — щурясь от направленных в лицо лучей, спросил я.

В ответ получил плюху — крепкую, увесистую.

— Говори, сволочь!

Я помолчал, подождал второй плюхи.

Ждать пришлось недолго.

— Ну!

— Что… Что говорить?

— Ты, сука, всё скажешь. Наших ребят убили, думаешь, обойдется?

К шее приставили нож. Серьезный нож для серьезных людей. Но пока не резали.

— Ты убил?

— Не… Никого… — проблеял я.

— Врёшь! Ну, сам решил, — и лезвие вдавилось в кожу. Чуть-чуть, и…

— Может и в самом деле не он, — заступился второй. — Ты не спеши резать-то, не спеши. Дай человеку слово сказать. Вдруг его обманули, подставили. Зачем нам обижать парня? Ему ещё жить да жить. Ты говори, говори поскорее, кто тут верховодит, да мы уйдем.

А третий стоял у двери, светил фонарем мне в лицо и молчал. Я зажмурился, сжался.

— Не бейте… не бейте только… А я скажу, что хотите скажу.

Нажим ножа ослаб.

— Давай, да мы пойдем. А то и до греха недалеко, он нервный, друзей потерял. Так кто, говоришь, наших положил?

— По… Положил?

Нож опять надавил на шею.

— Что с ним миндальничаешь? Дел полно, а мы тут муму…

— Положил — то есть убил, — сказал хороший полицай.

Не те вопросы задаёте, служивые. Лучше бы спросили, отчего это у меня такие большие глаза. Большие и светятся. Хотя они же не видят, я ведь зажмурился.

— Я точно не знаю…

— Говори, что знаешь.

— А вы меня бить не будете?

— Не будем, — и у доброго полицая в голосе презрения изрядно. Скажу я или нет, горло мне перережут, тут сомнений никаких.

— Вы только осторожно, он ведь вас слышит, — захныкал я.

В соседней комнате громыхнуло. Ничего удивительного: я дернул за веревочку, и поставленное на край стола ведро упало. Мне не удивительно, а их отвлекло, да и не могло не отвлечь. Луч фонаря с лица перевели на дверной проём.

Собственно, фонарь мне не мешал. Просто я не люблю, когда меня видят таким.

Через десять минут я вышел из дома. Ничего не забыто? Нет. Деньги, документы, одежда, всё, нужное для новой жизни — в тревожном рюкзаке, а рюкзак за спиной.

Встал на лыжи — не беговые, не спортивные, а промысловые, охотничьи. И побежал не к дороге, а в поле. Не к близкой станции, а к далёкой. До Каменки двадцать верст бездорожья. То, что нужно, чтобы оторваться от преследования — если оно, кончено, будет.

Я шёл, не оглядываясь. Рассуждая здраво, следовало поджечь дом, он в стороне, ветра нет, огонь не разгорится, не перекинется на остальных. Но — не сумел. Не могу я сейчас рассуждать здраво.

— Пистолет не берёшь? — спросил Иванов.

— Зачем? Если до стрельбы дойдет, плохо дело. Да и пахнет пистолет. Не беру.

— Может, все пойдем? Втроем взять его легче.

— Да не буду я его брать. Сам должен прийти. Сам.

Петров смотрел, как подъезжала электричка.