— Понятно, — протянул я.

— И эти, строители-ломатели… Им не хочется в кабины садиться, где мертвецы, премии требуют. Так им пообещали освятить технику. Тоже время нужно. Я почему знаю — приходили ко мне.

— Омоновцы?

— Нет, наши, районные. С ними поговорить хоть можно, правда, о чём говорить? Никто ничего не видел и не слышал. Где они с бульдозерами, а где мы. Разве что услышишь?

— Я тоже ничего не видел и не слышал.

— О тебе и вопроса нет. Хорошо, Иван в кутузке.

— Хорошо?

— Ну да. На него подумали б на первого.

— А что думать, если замёрзли?

— Мало ли. Всегда хорошо иметь под рукой виноватого. Отчитаться: подозреваемый схвачен. Или ещё зачем. А так Иван у них, и взятки с Ивана гладки. Ну, ладно, иди, дел сегодня никаких. Кстати, с обеда закрыли Дубравку.

— Как закрыли?

— Следом за Зениными и Коваль собрался. Решил в город к сыну податься. Сначала в гости, а там как получится. Его и завернули: никуда из Дубравки уезжать до распоряжения не велено.

— Получается, мы под домашним арестом?

— Получается. Ладно, ты иди, Володя, иди. И помни…

— Ничего не видел, ничего не слышал.

— Точно. Легко и сладостно говорить правду в лицо полицаям, — он посмотрел на меня, ожидая отклика. Не дождавшись, вздохнул, махнул рукой.

Наверное, он что-то процитировал. То, что по его мнению должен знать каждый порядочный человек. Пароль. Но я не понял. Не в ту школу в детстве ходил.

Да ещё синдром Д. Этот синдром как раз из школы. Д — значит деменция. Слабоумие. Ещё одна плата за метаморфоз. Интеллект снижается на тридцать — сорок пунктов Ай-Кью. Правда, восстанавливается за двое, трое суток. Доказано опытным путем. Потому перед метаморфозом следует тщательно продумать свои действия, а затем неуклонно следовать им. Звучит как статья полевого устава.

Собственно, так оно и есть. Только не полевого, а учебного. Можно сказать, школьного. Правда, свою школу я не окончил, не успел. Едва до середины обучения дошёл. Но выпускной экзамен выдержал, раз уцелел. В отличие от остальных. Хотя тогда, при ликвидации школы, я об уставе забыл.

Потому, может, и живу до сих пор. Оно, конечно, жизнь незавидная, но эта жизнь — мой университет. В другой не поступал. И диплом историка приобретен мной за деньги. Небольшие, поскольку историки сейчас не в цене. Никто не проверяет дипломы историков на подлинность. Не окупается эта проверка, никакой прибыли не сулит.

Вот оно, ослабление интеллекта в действии. Не могу сосредоточиться, растекаюсь мысью даже не по древу, а так…

Я вышел к околице, пошел в стан разрушителей. Имею право. Праздный, глупый человек. Не настолько глупый, чтобы приближаться на расстояние опознания. Издали посмотрю.

Преступника тянет на место убийства? Я не ощущал себя ни преступником, ни убийцей. Давно не ощущал. Собственно, никогда. В школе учили: мы живем, чтобы защищать своих. Если для этого нужно уничтожить врага — уничтожай.

Подмена слов, вместо «убить» думай «уничтожить». Правда, в школе учили ещё: кто свои, а кто враги, определяют командиры и начальники. Они знают многое, чего неведомо нам.

Теперь же приходится решать самому.

Решаю, как умею. Свои — те, кто рядом, кого знаю, кому хочу добра. Враги — те, кто хочет зла своим. Ну, и мне тоже. Примитивно? Что делать. К тому же после трансформации умно думать мне сложно. Почти невозможно. И «почти» здесь для вежливости.

На границе Дубравки ни часовых, ни столба с гербом. Условная она, граница. Вроде горизонта.

И я один. На богатырскую заставу никак не тяну. Правда, были и другие, следы на снегу показывали, что человек двадцать меня опередили.

Лагерь разрушителей передо мной — как на макете местности в тактическом кабинете. Балок ОМОНа, балок строителей, техника строителей, четыре автомобиля, люди — числом до двенадцати. Я присмотрелся: тела не убирали. Это лишь сказка скоро сказывается, да и то не всякая.

Похоже, суета средней степени. Никаких вертолётов, никаких генералов. Но и не одинокий газик, как это бывает при гибели обыкновенного селянина.

Из балка выходили люди, некоторые замечали меня. Кто может долго стоять на двадцатиградусном морозе? А, главное, зачем? Потому задерживаться я не стал. Повернулся и побрёл назад, подозрительно оглядываясь. Клюнули. Один идёт за мной.

Умён я или глуп, но дело просто не кончится.

Вряд ли.

«У Марселя» — ресторанчик с претензиями. Во-первых, здесь средиземноморская кухня. Не совсем средиземноморская, а как бы. Во-вторых, каждый может, поднявшись на крохотную эстраду, читать стихи. Любые — Ахматовой, Бродского, Пушкина. Но обыкновенно читают самодельные, свои. В-третьих, что особенно приятно, для творческих людей и их гостей, числом не более двух, давалась скидка на всё, кроме спиртного. Изрядная скидка, не пять процентов, а все пятьдесят. Впрочем, чтение стихов и скидки полагаются лишь по понедельникам.

Но сегодня как раз понедельник, и потому Сергей с Ларисой и Антоном сидели за столиком в писательском углу, подальше от угла поэтического. Писателей, кроме Сергея, сегодня не было — в смысле писателей настоящих, с изданными за гонорары рассказами, повестями и романами. Парочка любителей из тех, кто публикуется за свой счёт, не считаются, скидки им не полагались. Любители сидели поодаль и с уважением смотрели на Сергея: что ни говори, а Огарёвск — городок провинциальный, люди творческие были наперечёт, и хотя Сергей был негром, кому надо знали: этот негр — наш негр. В конце концов, у него и своя книга есть, и даже в «Новом Мире» публиковался.

За ужином — а угощал с нежданного гонорара Сергей, — они говорили о разном. О том и о сём. Времени хватало, пили они немного, бутылку шабли на троих. Антон алкоголем не увлекался, боялся спиться, Сергей же с Ларисой не увлекались и подавно: кормила голова ясная, а не туманная, да и трудно после пьяного вечера возвращаться к изнурительному ритму сборщика строчек или учителя Первой Гимназии.

Наконец, уже за десертом, Сергей перевел разговор на случившееся в Дубравке.

— Странное случилось. Непонятное. ОМОН областной — там народ безбашенный, но чтобы четверо одновременно приняли смертельную дрянь? Шприцов нет. Нюхнуть что-нибудь, колесико проглотить, да, могут. Но не смертельное, а чтобы завестись. И тут промахнуться можно, всяко бывает, но не вчетвером же. Да что я, не видел торчков, скопытившихся от передоза? Другое тут. Совсем другое.

— Какое?

— Был такой козёл у немцев — обергруппенфюрер Гейдрих. Козёл — его кличка среди сослуживцев-гестаповцев. Белокурая бестия, словно с плаката сошел. Спортсмен, на скрипке играл, четыре языка знал, и при этом оставался сволочь сволочью. Правая рука Гиммлера, рейхпротектор Богемии и Моравии. Англичане подготовили диверсантов, чеха и словака. Диверсанты Гейдриха грохнули, а немцы в ответ уничтожили деревню Лидице и много чего ещё.

— И? В чем сходство-то? Кто Гейдрих, кто диверсанты?

— Сходство в Лидице. Только сходство обратное. Дубравка обречена изначально, а теперь…

— Что теперь?

— Теперь как их разгонишь? Разогнать — отпустить на четыре стороны. А если открыто уголовное дело, как же отпустишь?

— А оно открыто, уголовное дело?

Антон подумал.

— Пока нет. Их ведь в область увезли, там вскрывать будут. Не у нас. Потому какое нужно заключение сделать, такое и сделают.

— Будто у нас не сделают.

— У нас тут же слухи пойдут. Мы в этом деле, в ликвидации Дубравки, на побегушках. За ту же зарплату. Какой резон молчать, прикрывать областных? Областные и суетятся. Не откроешь дело, значит, четыре омоновца просто так погибли, по глупости? На это пойти трудно. Откроешь дело — внимание к Дубравке привлечешь. Снесут её все равно, деньги большие заряжены, но каждый день отсрочки в круглую сумму обойдётся. Кто будет платить? И ещё поди, найди убийцу. На первого встречного, на бродяжку четверых омоновцев не повесишь. В общем, кто бы это не сделал, кашу он заварил знатную. Но не нам её расхлебывать. Наших и близко к корыту не подпустят. Умнее всего на тормозах спустить, мол, пищевое отравление или угарный газ.