Куда девались люди Листвянки? Хорошо, если есть близкие родственники, готовые приютить. Хорошо, если есть деньги, позволяющий купить жильё. Не обязательно квартиру в городе, хотя бы домик в деревне. Но чем там жить, в деревне? Тут многие работают в области, кое-кто в — в Москве. Хорошо, если останется работа, позволяющая снять жильё в самой Москве. Хорошо, если останется подходящая верёвка и кусок мыла.
Электричество в Дубравке отключили аккурат тридцать первого декабря, и тьма вокруг лишь изредка разбавлялась огоньками керосиновых ламп или свечей.
Печь давно погасла, пришлось налаживать заново. Вообще-то в доме был газовый котёл, но газ тоже отключили, одновременно с электричеством.
Дубраву объявили природоохранной зоной в восемьдесят седьмом году, хотели строить что-то правительственное. Часть жителей успели расселить. Потом советская власть кончилась, кончились и расселения. Дома ещё не рушили, и бывшие хозяева, получившие новое жильё, быстренько продали их беженцам, прибывавшим отовсюду. Те, обжившись, стали перебираться в город и перепродавать жильё уже по второму разу. Некоторые даже строились, а почему не строиться? Ближайшая станция в четырёх километрах, до Москвы электричкой три с половиной часа, если экспрессом, есть газ, электричество.
Кто-то в Дубравке жил, а городское жильё сдавал, а кому-то сдавать было нечего. Вот мне, например. Ну, я-то молодой, для меня и дом в деревне — дворец.
И вот теперь пришел черед Дубравки.
Итак: близкие, готовые меня принять, отсутствуют. Работы нет, но готовы взять обратно, сотрудником архива с окладом в семь тысяч восемьсот российских рублей. За эти деньги снять можно разве что кошку с дерева (не шучу: у знакомых москвичей котенок залез сдуру на берёзу, операция по спасению обошлась в семь тысяч).
Верёвка и мыло? Их у меня есть, но — перебьются.
Я вышел во двор. Ветер и снег примерялись друг к другу но до завирухи пока не дошло.
В сараюшке, в углу стоял ящик с полудюжиной «Синего ангела», средства для мытья стекол. Наши пробовали его на опохмелку — не пошло. Один умер, двое на всю оставшуюся жизнь ослепли, а, главное, хмеля никакого, зря только пили.
Я переложил бутылки из ящика в белую сумку, сшитую из синтетической мешковины. Вернулся домой. Нет, пить я не собирался, да в бутылках и не стекломой был, а нечто иное. Коктейль Молотова. Всё по инструкции: бутылки наполнены на две трети, стенки обмазаны патокой, осталось заменить пластиковые пробки на бумажные. Вот они, из туалетной бумаги «Солнышко» (с юмором у людей хорошо), с охотничьей спичкой в серёдке.
Но я не торопился. Прежде чем менять пробки, неплохо бы переменить белье. Да и самому измениться, а уж к лучшему, нет — как судить.
Печь грела на совесть, ветер в трубе изображал полёт валькирий, а я выскочил нагишом из дома и принял снежную ванну. Бодрит и освежает лучше всяческого кофе. Вернулся под крышу и оделся в чистое белье — действительно, белоснежное. Кальсоны (немодно, но эффективно), фуфайку, толстые носки, удобные перчатки и шапочку. Шапочка моя легко растягивается на всё лицо. Такой вот фасон. Полоса для глаз, и довольно.
На часах всего-то десять. Традиции предписывали ждать полуночи, здравый смысл — трех часов пополуночи, когда сон большинства наиболее крепок, а меньшинства… Ну, я сам меньшинство.
Поэтому можно было и отдохнуть перед делом, но я человек слабый и спешил отделаться, мол, сделал дело и спи смело. Или гуляй, кому что нравится. Я поменял пробки в бутылках, Вернул бутылки в сумку. Прилёг на пол. По традиции. Есть обычай присесть на дорожку, а у меня — прилечь. Пол у меня чистейший, боцман царского флота пылинки не найдет. И дорожка тоже чистейшая — в этой комнате. В неё, комнату, чужие не ходят.
Было темно, в соседском доме, что справа, спали, слева — укладывались. Строения не то, чтобы совсем уж рядом, и забор хороший, просто слух у меня к ночи обостряется. И зрение. И нюх. И…
У дома Зениных неладно. Ломятся в дом Зениных. Не иначе, за Ирой пришли.
Зенины от меня шагах в полуторастах. Это хорошо. Шапчонку я натянул до самого подбородка, да и кто узнает меня — такого? Никто даже и не подумает. Толстый одышливый очкарик, к тому же ботаник, в смысле — историк. Никакого спецназа в биографии, никаких ушу-карате, обыкновенный трусоватый парень, да ещё с кучей болячек — астма, сахарный диабет, астигматизм…
Я вскочил мягко, проворно. Половица не скрипнула.
Прошёл в горницу, в сени. Вышел в пургу. И побежал.
Снег ещё неглубок. К утру прибавит. Бежать бы так и бежать, но какое… Вот он, двор Зениных. Перед домом заезженный «Уаз». Значит, омоновцы. Из тех, что остались на дежурстве. Все пятеро? Нет, четверо. Выбили дверь и сейчас тащили в машину Иру, которая и кричать то не могла — во рту кляп-затычка. А чтобы не сопротивлялась, руки заломили.
Это хорошо, что они приехали на машине. Меньше будет беготни.
В пурге они не видели меня до последней секунды. А когда увидели, было уже всё равно — она, секунда, была последней буквально. Дня них. Впрочем, как считать. Возможно, мозг каждого ещё и жил два-три минуты, если это можно назвать жизнью: шок от перелома шейных позвонков сознание отключает практически моментально. Но отключенное сознание не значит сознание мёртвое.
Я быстренько погрузил тела в «Уаз», вытащил кляп изо рта Ирины и махнул рукой — иди, мол. Наверное, в доме не всё в порядке. Наверное, в дома всё даже очень не в порядке — Ира жила с братом и матерью, их стоны я слышал отчетливо и ясно. Но этим пусть займутся другие. У меня — жесткий график.
Мотор работал на холостом ходу, я сел на водительское место и — поехали! Хороший автомобиль «Уаз», по нашему бездорожью просто отличный.
Следы от протекторов, ведущие сюда, уже наполовину замело. Заметёт и следы отсюда.
Я ехал след в след, не зажигая фар. И так видно — мне.
Доехал до лагеря дестроеров.
Никто меня не встретил — видно, инстинкт подсказал людям, а то просто пурга разгулялась и заглушила звук мотора. Я его не терзал, ехали спокойно, путь ровный, и потому слышно нас было недалеко.
Я сразу подъехал к бульдозеру и прочей технике разрушения. Остановился, мотор, понятно, сразу заглушил.
Кабины были не заперты, посчитали — незачем, раз ОМОН рядом. Или ключи боялись потерять. Упадёт ключ в снег, ищи потом…
Омоновцев я рассадил на глазок — кого в стенобитный агрегат, кого в тягач, кого в бульдозер. Одного оставил в скотовозе. Автоматы, «АКМС» — пристроил под правую руку каждому омоновцу, мол, полная боевая готовность. Кабинки прикрыл, отошёл, посмотрел оценивающе.
Пройдёшь — не сразу и заметишь.
Я ещё раз прислушался. В омоновском балке играл портативный телевизор. «Болеро» Равеля. Можно было и пятого пристроить, в скотовозе места много, но это был бы перебор.
У строителей пили водку.
— Нам обломится, Петро?
— А ты будешь? После ментяр-то?
— Не барин…
Такой вот диалог.
Я оглядел «Уазик». Отпечатков я оставить не мог, а вот эпителий, волосы… Ведь искать станут следы. Непременно станут, пусть не сразу. Но бельё убережёт. Плюс то, что в скотовозе, перебывало народу изрядно, следов хватило бы на год работы и на миллион валютой. В УАЗе пахло кровью, блевотиной, мочой, спермой и страхом — не считая запахов пива, табака и прочих невинных субстанций.
Поначалу я планировал устроить Ночь Огня, но обстоятельства изменились. Я просто опустил стёкла, открыл двери автомобиля настежь и ушёл, предоставляя остальное метели.
А она, метель, и рада стараться! Разыгралась всерьёз. Хорошо толстым, похожим на меня. Килограмм жира в процессе утилизации дает тепла достаточно, чтобы вскипятить десять вёдер ледяной воды. Моя внутренняя печка и топливом обеспечена, и печник у неё умелый — я сам, потому замёрзнуть я не боялся и холода не чувствовал, несмотря на легкомысленный наряд.
Шёл я споро, со стороны так бежал, только никто моего бега не видел, в этом я был уверен. И путь выбрал кружной — на всякий случай. Метель метелью, но расслабляться нельзя. Какое уж расслабление. Казнил четверых — и расслабляться. Нелюдь я после этого.
