Он взревел. Хотел двинуть мне в челюсть, но я увернулась, и он лишь задел ухо. Я снова ткнула в бок, но промахнулась, нож скользнул мимо, и громила бешеным ударом вышиб его из моей руки. Клинок воткнулся в грязь.

Я отпрыгнула в сторону и снова метнулась прочь, но громила меня опять догнал. Я орала, брыкалась, билась в его хватке, но ему хватило сил швырнуть меня в уличную грязь и навалиться сверху. Пока я лягалась и пыталась отползти, он развязал свои штаны и поймал меня за левую лодыжку. Я пинала держащую меня руку правой ногой, и её он тоже поймал. Но прежде чем он рванул обе ноги на себя, я зацепилась взглядом за нож и последним рывком дотянулась до него. Схватила и резко сложилась пополам, всадив лезвие насильнику прямо под ключицу. Он вытаращил на меня глаза и дёрнулся, хватаясь рукой за рукоять. Я кубарем откатилась в сторону и вскочила на ноги. Сердце бешено колотилось, рваное дыхание с хрипами вырывалось из груди.

Мне бы сбежать, но нож… нож стоил денег, которых и так нет. Громила вырвал его из-под шеи, и даже в темноте было видно, как из раны хлестанула кровища. Он в ужасе посмотрел на меня и зажал рану обеими руками.

– Сука! – с присвистом выдавил он, вращая глазами.

Я подхватила выроненный им нож и на долю мгновения замерла.

– Сам виноват по ночам ходить, – процедила я.

Когда он рухнул в жидкую грязь, я судорожно огляделась – тёмная улица была совершенно пуста. Несостоявшийся насильник влажно булькал у моих ног, но я не стала ждать, пока он сдохнет. Зачем? Проверила карманы, выудила кошель и дала стрекача.

Остановилась только у самого дома, лёгкие жарило от бешеного бега. Ещё раз огляделась и взлетела вверх по лестнице, на чердак, что мы снимали с матушкой. Затихла, прислушиваясь к звукам с улицы. Так и стояла минут десять, пока дыхание не унялось, а кожу не начало стягивать от высохшей крови и грязи.

Взяв нож с собой, спустилась с обратной стороны здания во внутренний двор. Сходила на общую кухню и набрала горячей воды из котелка, что стоял на печи. Долила туда свежей, колодезной, и оставила греться. Кто из жильцов оставлял котелок пустым, того и поколотить могли. Горячая вода всем нужна.

Долго остервенело отмывалась, поливая себе из ведра тёплой водой.

Наверное, меня должны были мучить вина и совесть, но нет. Убийство первого кролика далось мне гораздо тяжелее. Дрожала рука, всё внутри скручивалось от нежелания отбирать чужую жизнь, и ещё неделю меня мучили кошмары. Но тогда я убедила себя, что иного выхода нет – только голодать. А теперь мне не приходилось ни в чём себя убеждать – убитая мною мразь не достойна жизни. Лесного кролика жальче, чем городского насильника.

Никто так и не проснулся и не вышел, не постучал в нашу дверь. И хотя меня колотило ещё долго, я всё же убедила себя, что никто не видел, что я сделала.

Кому есть дело до пропитого насильника с гнилыми зубами и не менее гнилой сутью? Я залезла в его кошель и нащупала там три золотых и несколько серебрушек. Три золотых! Этого хватит и чтоб вдоволь поесть, и чтоб ещё одно зелье для матушки купить. Самое сильное.

Вернувшись в нашу каморку, проверила, что матушка поела – опустошённая миска из-под каши стояла на стуле возле постели. Налила немного свежего настоя из кувшина, проверила простыни, вынесла горшок. Матушка так и не проснулась, лежала на постели горячая и бледная. Но хоть поела… Может, не всё так худо?

Я перекусила остатками безвкусной каши, через силу глотая склизкие комки. Завтра куплю нормальной еды. И соли… Да, соли очень хочется. Жаль, грибов ещё нет, грибы в любой каше хороши.

Поев, завернулась в одеяло и завалилась на лавку, стоящую у стены. Ужас от пережитого никак не отпускал, между лопаток саднило, ныло плечо, которым меня приложили об стену. Колотило от страха. Не потому, что я, скорее всего, убила этого громилу, а потому, что меня могут найти и отправить за это на каторгу. И тогда мать останется одна. Вот что страшно! Кто о ней позаботится?

Семья от неё отказалась, когда она в подоле принесла меня. В сытые годы с ней вроде бы начала здороваться сестра, но как только наше положение ухудшилось, сразу же оборвала все связи и сказала на пороге не появляться. Кузенам и кузинам запретила с нами знаться. Вот такая у меня тётка, умеет выгоду считать.

Больше пойти не к кому. Деда с бабкой в живых нет. Кроме тётки – ещё трое дядьёв, но они не помогут. Один моряком пошёл, его ещё поди найди. Второй просто сгинул, а третий пожаднее тётки будет: из отчего дома выгнал ту сразу же, как дед с бабкой померли. То есть умерли. Ещё большой вопрос – сами или он помог. Так что к дядьке соваться бесполезно, матушка как-то пыталась, так он даже калитку не открыл, через закрытую послал. А больше пойти не к кому.

До утра я так и не спала, ворочалась с боку на бок на жёсткой узкой лавке. Хоть мы и постелили на неё стёганое одеяло, а всё равно неудобно. Да и спина болела нещадно…

А утром в дверь напористо постучали, и я покрылась липкой испариной, поняв, что за мной пришли.

Двадцать пятое цветеня, в день окончания турнира в Альтарьере

Вскочила и замерла в ловушке комнаты. Окно – жалкая щель, в которую не пролезть, дверь одна, никуда не деться.

Допрыгалась зайка Зойка.

– Зо́йчик, открой! Я это… – пробасили за дверью.

Сердце заухало в груди, как взбесившийся филин, когда я узнала голос. Не может быть! И чего ему надо?

Перед глазами каруселью пролетели воспоминания. Первое свидание, когда Трайдар сводил меня на поляну с подснежниками и подарил алую ленту. Первая летняя ярмарка, куда уговорил пойти, невзирая на страх перед ищейками отца. Первый поцелуй в начале лета. Первый танец, когда казалось, что вместе с нами кружатся в вихре мелодии сами звёзды. Первая ночь в лесу, наполненная пряными запахами осени и любовью. Первое предательство, когда на исходе зимы я узнала, что он женится. Первая боль, от которой несколько месяцев не знала, куда деться.

Зойчиком меня называл только он, и я теперь ненавидела это прозвище так же горячо, как ненавидела то, что Трайдар со мной сделал.

Но я не из тех, кто боится глядеть боли в лицо, поэтому распахнула дверь и посмотрела на незваного гостя. Такого же статного и златокудрого, как раньше, разве что немного раздобревшего. Ну так не удивительно. Жена-то кормит, старается.

– Далеко вы забрались… – окинул он взглядом до позорного нищую комнату за моей спиной. – Это, кстати, тебе.

Он протянул мне резной ларец, но я не шелохнулась. Просто смотрела в голубые глаза, бывшие для меня когда-то целым небом, и молчала.

– Зойчик, ты… может, выйдешь? Есть разговор… Только обещай никому не рассказывать.

– Обещаю, – легко согласилась я.

Трайдару я могла пообещать что угодно.

Я вышла и прикрыла за собой дверь. Любопытно было выслушать, хотя я примерно догадывалась, зачем он пожаловал. Говорят, жена его на сносях и плохо переносит беременность. Лежит, мается, на боли жалуется.

– Слушай, тут дело такое … Я знаю, что когда деда Абогара кабальд зашиб, нелегко вам пришлось. И знаю, что стоило подойти к тебе… помочь как-то… Но вот веришь, так стыдно мне было, что даже поглядеть на тебя не мог. Я ж это всё не со зла. Отец пригрозил меня из дома выгнать, когда я о свадьбе с тобой заговорил. А куда мужик без дома? Нищету плодить-то?.. Зойчик, я понимаю, что ты на меня злишься. Но ведь люблю я тебя. До сих пор забыть не могу. А по-другому я не мог поступить. Ты уж прости…

Эти слова разбередили старую рану. Именно их он мне сказал, когда я пришла спросить, врала ли молва, что он с Инкой помолвлен. Оказалось, что молва не врала. Трайдар врал, а молва – нет.

«По-другому я не мог поступить. Ты уж прости…»

Я словно заново это пережила. Казалось бы, столько месяцев прошло, а до сих пор – как ножом под сердце.

Трайдар виновато посмотрел на меня, а потом снова заговорил: