– Томин! – возмущённо воскликнула ларда Ровена. – Это уже слишком!

– Все вы аристократы одинаковые! Самодовольные, чванливые кровопийцы! Думаешь, тебе все обязаны целовать подмётки просто по праву рождения? Хах! Утрись! Ненавижу тебя, таких, как ты, и всё, что вы творите! – прошипела Зоя. – И для меня будет особым удовольствием въехать на радугу на вашем горбу и откусить кусок вашего пирога!

– Смотри, чтобы рот не треснул, когда разинешь его на наш пирог!

– Отойди от меня! – потребовала она. – Хватит надо мной нависать!

– А что ты мне сделаешь? Это ты пришла сюда требовать то, что тебе не принадлежит. Где ты была, наследница, когда твой драгоценный папочка закладывал одно имение за другим? Где ты была, когда девочкам требовалась помощь, чтобы избавиться от него? Где ты была, когда они рисковали жизнями из-за нанятых им синкайя? Где ты была, когда Амелия пробуждала Салишшу, чтобы позаботиться об имении, которое теперь хочешь получить? Ты выползла из своей плесневелой норы только тогда, когда почуяла наживу. Ты такая же, как твой мерзавец-отец!

Наконец её проняло! Она вся вскинулась, мгновенно покраснела, а затем сделала нечто совершенно восхитительное – с размаху саданула мне кулаком в лицо. Я не просто не стал уворачиваться – подставил нос под удар и услышал, как вместе с моим носом с хрустом ломаются её надежды на безбедную жизнь.

По телу разлилось злое ликование и предвкушение будущей победы.

– А вот за это я сгною тебя в тюрьме, – весело пообещал я. – Нападение на аристократа и причинение вреда здоровью. Знаешь, что тебя за это ждёт?

Я довольно оскалился, глядя, как в светло-серых глазах тухнет уверенность, уступая место испугу.

Что ж, вот теперь можно и поразвлечься.

Двадцатое вьюженя, за сорок дней до начала турнира в Альтарьере

– Зоя! Зойка! Счастье-то какое!.. Поди сюда! – звала матушка.

– Иди, а не поди, – тихо пробормотала я, а потом громко крикнула: – Я на заднем дворе! Сейчас закончу и приду!

Долго ли свежевать кролика умеючи? Нет. Но старый Хрык покупал только идеально снятые шкурки, а чтоб такая получилась, надо расстараться. Вот я и старалась. Сегодня повезло – двух кролей словила. Значит, будет на что эрло́вки купить. А эрловка с кроличьим мясом и сушёным корнем лопуха – очень недурна. Гораздо вкуснее пустой воды.

– Зойка, ты не поверишь! – светилась матушка от счастья. – Помер он! Как есть помер! Весь город об том судачит!

– Мам, ты чего? – напряглась я и испуганно спросила: – Дед Абога́р помер?

– Да чего этому алкашу сделается? – беззлобно махнула рукой мать. – Батька твой помер, карон Альтар.

– Как помер? – удивлённо вытаращилась я. – То есть умер.

Дед Абога́р всегда поправлял, когда матушка козыряла сельскими словечками. Ей я бы ни за какие коврижки не призналась, но самой мне городской говор куда больше по нраву был. То есть нравился. Красивее он, что ли.

– Дак весь город судачит! – с воодушевлением принялась она рассказывать: – На дуэли его зашиб вусмерть столичный маг какой-то. Наконец доигрался, гнида знатная, поизмывался над какой-то аристократкой. Брат ейный и того, порешил Альтара.

– А, ну да, – хмыкнула я. – Как над простолюдинками годами измываться, так никто не рыпался. А как аристократку тронул, так сразу и прибили. Понятное дело.

– Хватит, что ли. Даже если и аристократка, говорят, год она у него в плену томилась. Такого, Зоя, никому не пожелаешь, даже врагу. Так что зубы не скаль. Зашибли Альтара, и то радость. Пусть земля ему будет кабальдиным навозом, – в сердцах пожелала матушка.

Я наконец закончила с последней шкуркой, споро натянула её на правилку и распрямилась в полный рост. Посмотрела на счастливую мать и спросила:

– Что, правда умер он?

– Помер, как есть помер, – закивала она.

Новость оседала в голове постепенно. Это что ж получается?.. Не надо больше прятаться? Не от кого? Может, в ученицы к кому можно пойти? Или на работу наконец устроиться? Перестать жить тенью матери?

У меня аж голова закружилась.

– Светлый день сегодня, Зоенька, – ласково сказала матушка и прослезилась.

Я ополоснула руки в ледяной воде, сняла фартук и повесила на сук. Долго смотрела на радостное лицо матушки, не в силах поверить, что весь этот кошмар наконец закончился, а потом попросила севшим голосом:

– Волосы мне обрежь.

– Зой, ты чего? – всполошилась она. – Нельзя ж так! А люди-то чего скажут? Не пристало девке стриженой ходить.

– Ненавижу эти патлы, – ответила я, не желая ввязываться в спор, старый как мир. – Договаривались же.

– Зой, ну пусть бы отрасли сначала свои.

– А разница? Корни лиловые полезут, всё одно догадаются все. Лучше уж сразу состричь.

– Зой, ну жалко же…

Волосы – вечная причина раздора. Хоть я и понимала, что красить их надо и что без этого моё происхождение видно за версту, как Льику на ясном ночном небе, но всё равно ненавидела эти чёрные бустылы́, в которые превращались волосы после покраски чернилами. Будто стог гнилого сена на голову напялила и ходишь.

– Нет, мам. Если ты не обстрижёшь, то я наголо обреюсь. Ещё хуже будет.

Она горестно вздохнула и сдалась. Знала, что спорить со мной бесполезно и вечно сетовала на моё упрямство. Но уж что родилось, то и выросло.

– Зой, дак, может, про наследство чего узнать, а? – заискивающе спросила матушка, прижимая натруженные руки к животу. – Дед Абогар вечно говорит об наследствах всяких. Мож, и тебе б чего перепало, раз других детей у отца твоего нет.

– Ничего нам от него не надо! – вспылила я. – Ты же знаешь, что меня его прихвостни чуть не поймали!

– Так-то оно так, но теперь-то карон Альтар мёртв. Мало ли чего тебе полагается? Я ж сохранила и записки его, и контракт свой рабочий. Доказательства-то есть…

– Мам, мы что, плохо живём? – сердито спросила я.

Она растерянно моргнула. Оглядела задний двор с почти пустой поленницей, небольшой огородик, с которого мы жили летом, наполовину просевшую в землю старую избу, в которой ютились последние годы. И то благодаря деду Абогару, без него бедовать бы нам на улице, так что вопрос я задала глупый. Пусть жили мы не в парче, а в парше, но и идти на поклон к родственникам отца я категорически не желала. Все знают, как себя ведут аристократы. Что придётся вытерпеть бастарду, чтобы выцарапать из их лап хоть медяшку? И получится ли?

– Будь у него жена или другие дети – это одно. Но у него только лишь троюродные сёстры. Дед Абогар говорил, что в таких случаях и бастарду может перепасть наследство-то.

– Мам, теперь я могу пойти работать. Не нужно будет от каждой тени прятаться. А там – может, и замуж выйду…

– Не возьмёт тебя никто, Зойка, – горестно вздохнула матушка. – Девка ты работящая и справная, но ауры у тебя нет, из приданого – горсть прошлогоднего снега. Коли Трайда́р в жёны тебя не взял, так и никто не возьмёт, особливо теперь… – с досадой закончила она.

Слова матери серпом резанули по сердцу. Ровнёхонько по тому месту, что уже год не заживало. Дура я была, тут не поспоришь. Любила Трайдара, верила ему, ждала, когда он женится. И он женился. Только не на мне, нищенке, а на девице, что отец ему сосватал. Знать бы, что так сложится, прогнала бы взашей с крыльца, но я не знала. Говорила мне матушка, чтоб честь девичью берегла, а я не послушала. Думала, что всё у нас с Трайдаром по-настоящему, по любви.

Дура. Как есть дура.

Я закусила губу.

– Дар у меня есть, может, выйдет из него толк… – тихо ответила я.

– Ой ли! Что твой дар, такой только и нужен, что шпионам да ворам. А с такими свяжешься – головы не сносишь. И куда работать ты пойдёшь, Зойка?

– Где побольше заплатят, туда и пойду.

– Эх, не надо было тебя перед дедом Абогаром-то скрывать. Глядишь, научил бы тебя чему, пока ещё в себе был.