Дачи и Русудан поспешили в свое эриставство — если Цокала боялась царицы Мариам, то Русудан «с усиками» боялась католикоса Мелхиседека. Днем непрерывно лили дожди. Ночью, когда немного прояснялось, царь и Фарсман подымались на плоскую кровлю крепости и смотрели на луну, окруженную драко-нообразным маревом. Месяцеслов Фарсмана не предвещал хороших вестей.

Язвы на теле царского духовника не заживали. Георгий и в самом деле был не прочь, чтобы у духовника оказалась проказа, но, когда язвы вдруг почернели, страх закрался в его душу. Турманидзе уехал в Артануджи. В субботу Георгий весь день сидел дома. Читал псалмы, листал новый месяцеслов Фарсмана. Царь был не в духе, угнетало его и то, что Гиршела искусал гепард.

После обеда дождь перестал. Георгию захотелось побродить по полям, покружить по стели. Он вызвал скорохода Ушишараисдзе и послал сказать Фарсману:

— Проведай царского духовника, потом явись ко мне и сообщи, что с ним!

Скороходу же приказал:

— Держи наготове двух коней, вечером мы поедем в Сапурцле.

Когда Фарсман вошел в спальную палату, Георгий, закрыв глаза, лежал на спине. Руки у него были скрещены на груди. Лицо казалось измученным. Ранняя седина выступала на висках. У изголовья стояли два серебряных подсвечника. Мерцали восковые свечи, восковая бледность покрывала лицо царя.

Царь открыл глаза, посмотрел на Фарсмана.

— Проведал царского духовника? — спросил он Фарсмана, который, кряхтя, уселся в кресло.

— Да, я навестил больного, царь-батоно. — Знай, что сегодня ты должен говорить мне только правду!

— Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду, государь?

— Только глупцы говорят правду царям-ты мне сам говорил…

— Это верно, государь, но бывают такие дни, когда даже мудрецы должны говорить правду.

— Пусть сегодняшний вечер будет таким, — улыбнулся царь.

Фарсман молчал.

— Как ты думаешь, не проказа ли у попа?

— Нет, государь, думаю, что не проказа.

— Быть может, чума?

— Вряд ли…

— Ты сказал, что будешь сегодня говорить мне только правду, Фарсман.

— Только как вестника правды носят меня мои старые ноги, государь!

— Что же мне сказать тебе, Фарсман?

— Все, что тебе угодно, государь.

— Где ты пропадал столько времени? Возвещал миру правду, не так ли?

— Нет, я считал рыб, плывущих в Гудамакари. — Сколько же их проплыло сегодня вечером?

— Ровно столько, сколько правдивых слов я хочу сказать тебе, государь.

— А все же, сколько их было?

— Столько, сколько вопросов пожелает задать мне мой повелитель.

— И эти вопросы, как и рыбы, проплывут мимо?

— Нет, мои слова оживут в молчании, они тихо проникнут в душу слушателя и медленно, как дым от опиума, проходящий через трубку наргиле, дойдут до ere сердца, и только после этого я увижу их действие.

Георгий поднял голову, показал глазами на подсвечники и сказал:

— Я часто засыпал под твои волшебные рассказы, Фарсман. Если я и сегодня усну, возьми эти подсвечники и, когда будешь проходить малую палату, отдай их"слу-гам. Скажи, чтоб не будили меня, пока не явится скороход Ушишараисдзе. Сказав это, царь замолк.

Спустя некоторое время он снова обратился к Фарс-ману:

— Ты хорошо выразил сходство между словом и опиумом. А теперь скажи мне: чем же слово не похоже на опиум?

— Чем не похоже слово на опиум? -повторил Фарсман. — А вот чем: опиум пьянит только того, кто его курит, а слово, сказанное одному, пронзает сердца тысяч, как камень, брошенный в стену.

— Как это так?

— В детстве я и мои сверстники ставили вдоль стены пустые кувшины, а затем кидали камнями в стену. Камни отскакивали от стены и разбивали кувшины. Когда нас заставал наставник, мы божились, что кидали мимо кувшинов, в стену.

Царь помолчал, а затем спросил Фарсмана:

— Почему ты говоришь, шепотом, Фарсман? Я, правда, немного пьян, но думаю, что сон еще не скоро возьмет меня. Кроме того, ты сегодня говоришь так мудро, что, пожалуй, я и вовсе не усну.

— В Каире у меня был учитель, мудрый собеседник. Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари звали его. Он бродил по свету и одаривал людей мудростью. При дворе Аль-Хакима он считался вещателем тайн и мастером нашептывания. Это он научил меня, государь, сообщать шепотом великие истины на ухо сильным мира сего. Только то, о чем можно говорить на базаре, следует выкрикивать громко, как это делают продавцы меда и воды в Каире, чтобы их слышали сапожники и чувячники.

— Я спрошу тебя еще об одном, и постарайся ответить мне быстро и прямо.

— Я никогда не говорю прямо, ибо сказанное обиняком прямее ведет к цели, царь-батоно. Если бы я и мои сверстники бросали камни прямо в кувшины, наш наставник бил бы нас нещадно. В Афинах греки почитали одно божество, которое считалось у них вещателем. Но это божество никогда ничего не говорило прямо, а всегда лишь — обиняком и намеками.

Царь закрыл глаза, зевнул, но затем снова обратился к Фарсману: — А теперь скажи мне, Фарсман, как нравится тебе наш главный зодчий Арсакидзе?

— Он рисует лучше, чем строит… Когда я узнал, что Мелхиседек назначил его строителем храма, мне пришел на память один старинный рассказ…

— Не католикос, а я сам выбрал Арсакидзе. Старик смутился и замолчал.

В дворцовом саду рычал гепард: «уррахх! уррахх!…»

— Не бойся, что бы ты ни сказал мне сегодня, я все прощу тебе, Фарсман.

— Если цари щадят за правду сегодня, то спустя три года они втрое за нее взыскивают.

— Ни через три дня, ни через три года… Клянусь! Фарсман колебался.

— Что же тебе напомнило назначение Арсакидзе, Фарсман?

— Когда дьяволы изгнали попов из ада, бог им назначил туда попом ворона…

Царь улыбнулся, и это прибавило Фарсману смелости.

— А как тебе нравится новый Светицховели?

— О новой книге ничего нельзя сказать, пока ее не перепишут много раз. О вновь построенном храме тоже ничего нельзя сказать, пока землетрясение не испытает его прочности.

— Ты опять говоришь туманно, Фарсман.

— Я думаю, государь, что наилучшая книга та, которая еще никем не написана. Что касается наилучшего храма, то он тоже еще никем пока не выстроен на земле.

— Теперь поведай мне о моих вазирах, Фарсман. Какой из них тебе нравится больше всех?

— Тот, кто хоть один раз говорил правду своему повелителю.

— Ну, и который же это из них?

— Все твои вазиры боятся тебя. Ты знаешь лучше меня, что советы лицемеров никогда еще не приносили пользы царям.

Царь лег ничком и смеялся от всей души. Фарсман все больше смелел.

— Трусы не могут быть хорошими вазирами, это так же верно, как и то, что Арагва не потечет вспять.

— Это бесспорно! — подтвердил царь. — А если это бесспорно, то что же остается делать царю? Умные вазиры ни одного царя еще не сделали мудрым. А если царь окружит себя такими вазирами, у которых не будет страха перед царем, то вазиры сами потянутся к престолу.

Царь подтвердил и это.

— А еще какой порок у царей, Фарсман?-с улыбкой спросил царь.

Фарсман нерешительно молчал.

— Говори… Ты ведь знаешь, Фарсман, я бываю добрым, когда немного пьян.

— Ты и трезвым бываешь добр, государь.

Царь не обратил внимания на его слова и продолжал:

— Однажды какой-то простолюдин убил подо мной лошадь. Я был пьян и одет простолюдином и потому не наказал его.

— Я слыхал об этом, государь!

— Расскажи мне еще о повадках царей.

— Самое большое несчастье царей — это их гордость. Царь всегда и везде одинок. А ведь известно, что одинокий человек не может быть цельным, И чем выше стоит одинокий человек, тем вернее он знает, что даже в своей высшей мудрости он кажется людям безумцем.

— А дальше? Дальше что?

— А дальше… оглянется кругом одинокий и, не найдя равных себе, теряет скромность — лучшее украшение человека.

Оба замолчали. Из дворцового сада снова донеслось рычание одинокого гепарда: «уррахх! уррахх!»