В санатлойской церкви били в било. Арсакидзе торопился к вечерне и решил сократить путь, пройдя кладбищем. Уныло выглядело старое кладбище. На плитах виднелись грузинские, греческие, арабские надписи. Заброшенные могилы были покрыты птичьим пометом.

С каменных крестов поднялись вороны и, недовольно каркая, улетели прочь.

Сухие стебли бурьяна и чертополоха шуршали под ногами. На могилах виднелись кое-где каменные бараны. Часть надписей стерлась или заросла мхом.

Грузины, греки, сарацины — все одинаково отступали перед смертью, все одинаково оплакивали бренность земного гуществования и молили бога живых о прощении и помиловании.

Арсакидзе пересек кладбище. Заросли бурьяна и чертополоха били по его ногам, безжизненно шуршали сухие стебли.

Громче запела свирель, чаще закуковала кукушка. Они словно зазывали весну на это запущенное кладбище. Из-под сухих стеблей поднималась поросль молодые побеги тянулись к небесной сини.

Земля была полна дыханием весны; вот-вот взойдут буйные всходы, и дикая растительность закроет камни и кресты, сотрет надписи, вопиющие о бренности жизни и возвещающие смерть.

Арсакидзе взглянул на Светицховели и легко взбежал на пригорок.

Шел он, ступая твердыми шагами, и думал:

«Искусство — это и есть бессмертие. Мастер не подвержен смерти, как и его народ… Тысячелетия сметут все вокруг, а народ будет жить — и Светицховели будет стоять, как противоборствующий Иаков».

Он радостно вздрогнул от этих дум и ускорил шаги по тропинке, ведущей к храму. В Самтавро снова ударили в било.

Людское море не вмещалось в ограду церкви, а толпа все прибывала. Женщины с детьми протискивались в во рота, ржали кони, привязанные к каменной ограде.

Нищие, скоморохи, юродивые и чревовещатели галдели у ворот. В общий гул сливались "пение, плач, писк детей и ржание коней.

Арсакидзе остановил у входа какого-то старца.

— Это не на престольный ли праздник собралось столько народу?

— Нет, сегодня не престольный праздник. Католикос Мелхиседек будет говорить проповедь после вечерни, потому народ и ломится в храм.

Арсакидзе хотелось, чтобы царский духовник заметил его, и тогда долг свой он считал бы выполненным.

Церковь была полна, но народ все прибывал. На клиросе пел хор. Арсакидзе любил церковное пение, из-за этого он и ходил в церковь. Но тут стоял такой гул, что голоса певчих еле доносились до него.

Вечерня уже кончалась, когда Арсакидзе, с трудом пробираясь, достиг середины церкви. Католикос начал проповедь.

Какая сила таится в случайностях!

Мелхиседек говорит как раз о единоборстве Иакова с богом:

— …И собрал Иаков все, что имел, и стал он один там, и противоборствовал ему некто бородатый до восхода солнца.

И когда тот увидел, что не устоять ему против Иакова, то коснулся бедра его и онемил бедро Иакова, и Иаков попросил его: «Отпусти меня, ибо настал восход солнца».

И тот рек: «Как имя твое?»

Он же ответил: «Иаков»…

Мелхиседек все это произнес на память.

А затем сказал твердо и непоколебимо:

— Все духовные лица и священнослужители обязаны разъяснять это место из священного писания, ибо языч пики и еретики ложно толкуют его. Возгордившись славой земной и почетом, они тягаются с творцом нашим и стремятся противоборствовать ему.

Католикос возвысил голос и добавил:

— Еретики забывают, что Иакову, дерзнувшему противоборствовать, бог онемил бедро

Трепетали свечи перед иконостасом, канитель сверкала на омофоре католикоса, митра на его голове переливалась алмазными огнями.

Румянец выступил на скулах Мелхиседека, завораживающими глазами вглядывался он в обступившую его толпу.

Арсакидзе показалось, будто католикос глядит на него. Сомнение закралось в его душу: уж не разгадал ли старец силой своего провидения недавние суетные мысли Арсакидзе?

Он посмотрел прямо в глаза католикосу, но не выдержал напряженного взгляда Мелхиседека и опустил голову.

Константин чувствовал смешанный запах пота, ладана и мирры. Он повернулся и стал продвигаться к выходу, но не успел еще выйти из церкви, как католикос окончил проповедь. Тогда, как будто подхваченные ураганом, устремились к алтарю старые и малые, желая приложиться к высохшей руке католикоса.

Народ ринулся в церковь через все двери. Кафедру архидиакона снесли. За последнее время у Арсакидзе появилось обыкновение мысленно сравнивать церкви с будущим зданием Светицховели. На этот раз он дважды обошел церковь Самтавро, измеряя ее вдоль и поперек. Он обрадовался, что Светицховели будет на пятьдесят пядей больше этого храма.

Такова судьба творца. Как конь на привязи ходит дни и ночи вокруг кола, то здесь попасется, то там пощиплет траву, — ходит по кругу, как заколдованный, так же и у мастера всегда перед глазами его создание; гуляет ли он, пирует или бродит праздно в толпе, всегда и всюду мысленно кружится, он около своего детища.

Взошла луна.

Арсакидзе стоял в тени липы и глядел на город. Из церкви вышел царский духовник. Лицом к лицу, столкнулся с ним в темноте Арсакидзе.

— Добрый вечер, — пробормотал зодчий, но Амбросий был так углублен в свои думы, что не слышал приветствия.

Он словно выслеживал кого-то в ограде церкви. Вытянув шею, он двинулся за группой женщин, которые в эту минуту тоже вышли из церкви.

Арсакидзе заинтересовался, ускорил шаги.

Женщины в пховских платьях следовали за какой-то знатной дамой. Он узнал среди них Вардисахар.

«Вероятно, сопровождает Шорену», — подумал он и, опередив группу, осторожно оглянулся.

С поникшей головой шла Шорена, избегая назойливых взглядов. Прозрачная кисея, расшитая гранатовыми цветами, закрывала ее лицо. Ее сопровождали две служанки со светильниками. Щеки Шорены слегка побледнели. Вардисахар узнала Арсакидзе, два раза обернулась, но он отвел глаза. Промелькнула тень царского духовника. Арсакидзе — пошел дальше. Медленно продвигался он в толпе, следя одновременно за группой пховок и за черноризцем. Странные слухи ходили о Шорене в Мцхете. Говорили, будто она убежала из Гартискарской крепости, спустившись на веревке, и теперь дочь эристава, переодетая в латы и доспехи, организует новое восстание в Пхови.

Говорили, что царь запер дочь Колонкелидзе в Уплис-цихе и что Шорена болеет в темнице. До Арсакидзе доходили даже слухи, будто католикос постриг ее в Ведийский монастырь. Константин пробирался сквозь толпу. И снова про-мелькнула перед ним тень Амбросия.

Был чудесный вечер, напоенный дыханием весны. Сквозь лиловые ветви моргали ресницы звезд, луна поднялась над черной щетинистой спиной Саркинетских гор.

Встреча с пховскими девушками вызвала смятение в душе Арсакидзе. Вспомнил он свое счастливое детство, радость юности, оборванную грубой силой.

Толпы молельщиков шумно расходились по узким улицам. Вдоль улицы тянулись древние развалины, и Арсакидзе укрывался в их тени.

Шел он горестный и унылый.

Кто— то тронул его за локоть. Он вздрогнул и оглянулся на женщину под кисеей. Его охватило волнение, он узнал Вардисахар.

Женщина лукаво улыбалась. Она дрожала, как лист ракитника, а глазами следила за группой прислужниц, которая удалялась все дальше. — Где ты "была до сих пор, почему тебя не видно было в Мцхете? — спросил Арсакидзе.

— Мы были заперты в Гартискарской крепости…

— А теперь?

— Царь смилостивился над нами и отвел нам дворец Хурси. Но говорят, что мы недолго останемся в Мцхете, что католикос высылает нас в Абхазию… Наш духовник, монах Афанасий, рассказывал нам о тебе. Ты встретился на охоте с царем, стал знатным человеком. Щорена очень обрадовалась этому известию. Что слышно из Пхови? — спрашивала Вардисахар.

— О Пхови я ничего не знаю, — ответил Константин. Девушка пристально глядела на него.

Арсакидзе схватил ее за руку:

— Послушай, Вардисахар, мне отвели жилище рядом с вами. Приходи в сумерки ко мне. Спроси, где живет Нона, служанка царедворца Рати. А теперь ступай, за вами следит царский духовник Амбросии. Девушка опустила кисею и скользнула в тень стены. Арсакидзе замедлил шаги. На фиолетовом небе звезды задумчиво моргали ресницами.