— В миру-то? — переспросил Сотник. — В миру всё как всегда — ни правды, ни покоя, теперь ещё и богов перелопачивать взялись, новую веру на Русь волокут. По дороге, как водится, жгут всё подряд, чтобы посветлее было, а землю кровушкой заливают, по мокрому-де волочить легче.

— И кто же волочит?

— Знамо кто — Красно Солнышко наше: Владимир-князь, да чернецы заморские. Их сейчас к нам наползло… как тараканов на сладкую сурью.

— А что за вера? — поинтересовался хозяин и отставив кубок, взялся за золотой кальян.

— Вера? Вера хитрая. В какого-то бродягу Иисуса Христоса, коего тамошние людишки за его доброту на перекладине распяли. Причем с допущения его же отца. Окромя того рассказывают и про мать этого Христа. Дескать, зачала его непорочно, от голубя белого, на окно её севшего. О как!

Сотник раскраснелся от вина, говорил в охотку. Незнакомец слушал внимательно, согласно покачивал головой.

— Однако, — продолжал Извек. — Такая оказия, помнится, и в наших краях случалась. Был у нас в дружине один бывалый вой, Ледогором звали. Силы нечеловеческой, одним ударом быка валил. И пока он на ратном поле кровь проливал, не свою конечно, жена его от скуки ребёнком обременилась. Тоже видать непорочно, какого-то от голубя. Так вот воротился Ледогор из похода, подивился на это чудо и неделю от удивления не просыхал. А потом выловил этого голубя, да изломал птахе весь клюв так, что только перья летели…

Извек умолк, не спеша приложился к чаше.

— Больше этот голубок ни к кому не летает.

Хозяин улыбнулся рассказу, долил гостю вина.

— Как, говоришь, новому богу имя?

— Иисусом кличут, а по батюшке Христос, — ответил Сотник, почесал русую бороду и хмыкнул чужеземному имени. — Осталось к нам до кучи и Алоха приволочь, чтоб уж полный кишмиш в головах был.

Хозяин забулькал кальяном. В задумчивости прикрыл глаза, меж бровей пролегли глубокие морщины. Когда в воздухе растаяло третье сизоватое облачко, медленно кивнул.

— Да, припоминаю, был такой Иисус. Приходил к нашим волхвам учиться. Лет десять донимал, что да как, где правда, где кривда, что есть панацея, а что яд. Только поучили его волхвы, поучили, да прогнали палками. Бестолков уж слишком. Всё, что можно и не можно, перевирал. Ни рожна из наук так и не понял. Ты ему одно талдычишь, а он всё по-своему переиначивает. Там где и так ясно, он всё с ног на голову перевернёт, запутает, да ещё кучу объяснений придумает. Там же где надо причины и следствия запомнить, всё мимо ушей пропускал. Говорил, мол, кому надо — и так поверят.

Хозяин выдохнул клуб дыма и задумчиво добавил:

— А народишко его, в ту пору, молился Яхву. Был у Белобога такой ученик, тоже так себе, ни рыба, ни мясо. У них видать все такие: и хитрые, и пронырливые, да бестолковые.

Извек поперхнулся вином. На собеседника уставился, как на блаженного.

— Уважаемый, ты ничего не путаешь? Эт когда ж такое могло быть?

— Веков восемь тому. Может девять, разве упомнишь. Мне времён считать незачем, что в том проку. Это поначалу в диковинку, а на пятнадцатой сотне надоедает.

— Постой, постой! — забормотал Сотник, тряся головой. — Ты ничего не путаешь? Знаю, есть на свете долгожители, но десять веков… о таком ни разу не слыхал.

— Да слыхал ты всё, — устало ответил незнакомец. — Про меня любая собака слыхала. Раз по сто, а то и больше, ежели с детства считать.

— Так как же тебя звать-величать?

— Кощеем меня кличут. А до того Кошма-скупорук прозывался, а ещё раньше… ну, то уже не помнят.

Извек вмиг протрезвел. Волосы на голове зашевелились, стараясь выбраться из-под плетёного кожаного ремешка. За спиной, возле бадьи с овсом глухо ухнуло. Извек медленно повернулся на звук и встретил стеклянный взгляд Ворона. Конь чёрной статуей сидел в хрустальном фонтанчике, нижняя челюсть отвисла, уши торчали в стороны.

— Чахлык Нэвмирушший… — пробормотал Сотник. Губы одеревенели, но перепутавшиеся было мысли быстро разбирались по местам, и оторопь постепенно проходила. Кощей тоже глянул на обалдевшего коня, двинул чёрными бровями.

— А ты говоришь, что не слышал. Да успокойся, хлопец, я чту Покон. Вы тут с конём гости, так что россказни забудь, ешь, пей, отдыхай.

Он вновь наполнил кубки. Извек взял свой, жадно глотнул, утёрся рукавом.

— Ну дела! Кому расскажи, что сам Кощей вина наливал… в морду плюнут и пошлют к Никите-словоблуду, врать учиться. А уж если поведаю, что мой Ворон своим задом у Бессмертного хрустальный фонтан поганил… тут и дурачок-Шишига брехуном обзовет.

— А ты и не рассказывай, коль не поверят, к чему язык трудить. — негромко проговорил Кощей и опять приложился к кальяну.

Сотник наморщил лоб, опустошил кубок, вперился в хозяина пристальным взглядом.

— Почтенный, так ты говоришь… сам этого Христоса видывал?

— И видывал, и слыхивал, и палю поперёк задницы, на прощанье прикладывал, дабы больше не вернулся.

— Так отчего ты его сразу не придушил, чтобы он дурью не маялся? До чего ж полезное бы дело сделал.

— Всех не передушишь, — вздохнул Кощей. — Думаешь, он один такой? Нет, человече! Свято место пусто не бывает. Всегда находятся те, кому своя же несуразность покоя не даёт. Вот и прут, как бараны: кто в боги, кто в оракулы, кто в великие вожди…

За спиной послышались судорожные глотки. Отошедший от страха Ворон шумно хлебал из фонтана, изредка сплёвывая зазевавшихся рыбёшек.

Бессмертный невозмутимо продолжал:

— Веков через пять-шесть примчался ещё один хитрозадый, Мамед ли, Махмед, не помню. Тоже в ученики набивался, но оказался совсем — ни в зуб ногой, ни пальцем в небо. Того тоже спровадили. Правда, он сметливей оказался. Дабы не возвращаться домой не солоно хлебавши, отправился в земли этого Иисуса. Добравшись, ходил и собирал то, что тот напривирал. Год слушал и записывал, год читал и переделывал, год обратно добирался. Наконец воротился с великомудрой книжицей, — Кощей усмехнулся. — Талмуду с ней и рядом не пылиться.

— Неужто так мудра? — не поверил Извек.

— Мудра ли, нет ли, не скажу. Но вывернута хитро. Хотя, раболепия, конечно, поменьше…

Сотник рассеянно кивнул, озадаченно потёр бороду, поднял глаза на Бессмертного.