По своему обыкновению, Мокша не заходил в харчевни, не испытав плечом крепость двери. Будто ненароком, задевал косяк так, что стена гулко ухала, а те, кто сидел ближе к выходу, вздрагивали и расплёскивали содержимое кружек. Мокша же, довольный результатом, как ни в чём ни бывало, проходил мимо.

И сейчас великан вломился в корчму, как медведь в тесный курятник. Глянув на крепкую древесину, что только мученически скрипнула под могучим плечом, удовлетворённо крякнул. В самом углу отыскал взглядом Эрзю и прокосолапил к нему, мимоходом приглядываясь к сидящим за столами. Эрзя позёвывал, привалясь спиной к бревенчатой стене, лениво хлебал медовуху, вытирая кулаком повисающую на губах пену. Мокша, грохнув о лавку тяжёлыми ножнами, уселся напротив. Последний раз оглянулся на корчму и водрузил молоты кулаков на стол. Не дожидаясь, когда рот Эрзи захлопнется после очередного зевка, проворчал:

— Эй, спящая красавица, закрой пасть, кишки простудишь.

Эрзя подавил зевоту и вперил в друга самый бодрый в Киеве взгляд. Мокша поощрительно кивнул, бросил взор на остывающего гуся, проглотил слюну.

— В общем так! — начал он заговорщически. — Чую, пора пришла Извека искать.

— Ой ли? — не поверил Эрзя. — Может пущай ещё погуляет?

— Нагуляться успеет, покуда искать будем. А время то самое! Намедни к старикам Млавы сваты приходили. Бают, будто бы от самого Словиши-Гордого, для его сына.

— Бедный сын, — посочувствовал Эрзя. — Вот уж несреча так несреча. Такую невесту и врагу не всякому пожелаешь.

Мокша покивал, втягивая носом аромат гуся.

— И не говори! Уж лучше хазарин на колу, чем жена дура.

— Или Млава в невестках. — добавил Эрзя. — А откуда ведомо?

— Да нынче Микулку встретил. Он и поведал.

— Эт которого Микулку? Не того ли, что при Полоцке отличился?

— Тот самый.

— Ну, этот врать не будет. Славный малый. Не зря его Извек среди других отмечает.

— Извек зря никого не отметит. — согласился Мокша. — Так как, поедем что ль?

— Ты б хоть перекусил на дорожку. А то путь не близкий, когда ещё поедим по-человечески.

Мокша не ответил. Поспешно кивнул и, захлёбываясь слюной, вцепился в гуся. Тот хрустнул и, выпустив облачко пара, разломился под крепкими пальцами. Зная страсть Мокши — поесть с чувством, с толком, с расстановкой — Эрзя снова прислонился к стене и прикрыл веки. С улыбкой слушал хруст косточек, перемежающийся со стуком кружки и плеском медовухи. Один раз грохотнул полный кувшин, принесённый заботливым хозяином и звуки трапезы продолжились в том же духе.

За столами по-прежнему велись тихие разговоры, когда с улицы долетел топот полудюжины коней. Но копыта стихли, а ни смеха, ни молодецких криков не последовало. Хозяин, дородный мужик, убивавший в молодости кулаком быка, искоса уставился на дверь. Стоял вполоборота, могучую пятерню опустил на рукоять тяжёлого тесака для разделки мяса. Пауза затягивалась, гомон в корчме поутих. Дверь отворилась без привычного грохота, в проём ввалился потерянный Лёшка Попович. Двигался, как слепой, ликом чёрен, глаза неживые. Следом шагнули угрюмые дружинники, придержали друга под локти, повели к пустующему столу. Добрыня, глядя под ноги, безнадёжно качал головой, лишь у самого стола поднял глаза на хозяина, двинул рукой, мол, давай как всегда, и тяжело бухнулся на лавку. Остальные тоже загремели ножнами об пол, рассаживаясь вокруг Лёшки.

Последним в дверях показался Илья. С укоризной посмотрел на опустившего голову Лешака, дверь прикрыл бесшумно, чем удивил больше, чем неживой Попович. Прогромыхал сапогами к рассевшейся компании, придавил могучими чреслами край лавки и тяжко вздохнул, едва не загасив ближний светильник.

Молча приняли кружки, одну вдвинули в бессильную руку Лёшки, выпили. Муромец утёр седеющие усы, окинул печальным взглядом настороженную корчму.

— От так, други, в жизни бывает, — скорбно изрёк он и, сурово глянув на пустую кружку, продолжил. — Идёшь, идёшь… и вдруг вывалишься!

Все сделали умные лица, дескать, понятно, чё ж непонятного. Однако, наморщив лбы, ждали разъяснений… Гадали: неужто князь из дружины выгнал, или чего недоброго, отец помер, а всё, что нажито, завещал соседу-жиду…

Видя их недоумение, Илья крякнул, отхлебнул из спешно наполненной хозяином кружки и, снисходительно, как малым детям, разъяснил:

— Шилом моря не согреешь, хреном душу не спасёшь!

За соседними столами облегчённо закивали, забулькали наполняемые плошки, послышались сочувственные вздохи.

— Это верно!

— А то как же!

— Правильно! Нехрен без коня на пашню!

— А мы уж подумали Татары Киев взяли!

Муромец сморщился, как мулла в свинарнике, дождался когда стихнет гомон, насупился, подбирая слова для непонятливых. Грохнув кулаком по столу, предпринял последнюю попытку донести до этих тупоголовых простую мысль:

— Курица — не птица, блоха — не кобылица, все бабы — дуры! — выдохнул он убедительно. — Окромя наших жён, конечно,… да и те не умней курей!

Тут уж все поняли окончательно. Лица просветлели, многие ретиво кивали, вспоминая каждый своё. Сочувствовали Муромцу, себе и всем, кого так же угораздило. Гомонили, пока Ерга, не обронил вполголоса:

— Млава нынче с сыном Словиши помолвилась…

Стало слышно, как в подполе мышь устраивается на ночлег, всё не решаясь на какой бок лечь, правый или на спину. Весенней грозой прогрохотала отодвигаемая Лёшкой кружка. Лицо Поповича снова упало на чеканные наручи. По пальцам просеменила одинокая муха, остановилась, радостно потёрла передние лапки: человек не замечает — значит не сгонит.

Эхом кружечного грома отозвалась выволакиваемая хозяином бочка крепкого ромейского. Илья поощрительно кивнул, примерился к кружке — не самая ли маленькая досталась. Убедившись, что посудой не обидели, повёл курганами плеч.

— Вот и я говорю, баба с возу — мужику работы меньше. А Лёшка вон, с тоски, умирать собрался, нечто льзя так!

Хозяин, с подобающим случаю лицом, уже лил в кружки густой рубиновый напиток. Как бы невзначай, уважительно пробурчал: