"А для низкой жизни были числа,

Как домашний подъяремный скот,

Потому что все оттенки смысла

Умное число передает".

Против чисел я боролся словами.

"Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог.

И в Евангельи от Иоанна

Сказано, что слово — это Бог".

Мы забыли, что слово — это Бог. Слова, мысли, эмоции отступали перед цифрами. Магия чисел торжествовала.

Но, пасуя, я все время ощущал его чудовищную неправоту. Как я жалел, что рядом нет Сережи или Бори, которые могли бы сражаться с ним его оружием.

Я честно сказал ему об этом. И привел пример, вызвавший ироническую улыбку.

Однажды Кювье заспорил с Ламарком по какому-то научному поводу, кажется об эволюции. Спор был публичным.

Кювье — человек огромного ума и ораторского блеска — разнес противника в клочья. Тот удалился посрамленный.

170

Кювье наградили ликующим воплем. А через несколько лет выяснилось, что прав Ламарк.

Не хочу кривить душой, я сознавал всю беспомощность этой притчи.

И вдруг директор сам поставил себе подножку.

Снисходительно посчитав спор оконченным, он перевел разговор на другое.

Сейчас он едет к себе в Петрозаводск. А до этого был на совещании в ЦК, где ему предложили автомобильный гигант в Набережных Челнах.

— И знаешь, Ося, — сказал он племяннику, — у меня все налажено, все идет как по маслу, и я рискнул отказаться. Я думал, Суслов взорвется, а он только рассмеялся и потрепал меня по плечу.

Директор форсил. Он хотел произвести на нас впечатление. Все-таки вначале я его переоценил.

Гипноз лопнул. Цифровая плотина рухнула. Цифры, подпрыгивая, катились во все стороны, теряя свое значение.

Я презирал этого человека. Я сказал ему:

— А вам не кажется, что вы любимый еврей короля? Я бил ниже пояса я не жалел об этом:

— Вы отступник. Вы постарались забыть о своей национальности. Сколько у вас комнат? Четыре? А закрытый распределитель? Не брезгуете? Интересно, как вы будете рассуждать, если по капризу того же Суслова полетите вверх тормашками?

Я хамил. Я нарушал законы гостеприимства. Я мстил за недавнее бессилие:

— Все ваши цифры лживые, даже те, которые правдивы. Потому что в сумме они поддерживают ложь. Они такие же лживые, как сообщения центрального статистического бюро. И не нужно тут ни Сережи, ни Бори. Все, что вы говорили, обыкновенная демагогия, только цифровая. Но от этого она еще гаже. Я гуманитар, но я тоже могу привести пару цифр. Каждый год мы импортируем из Америки миллионы тонн зерна. Сколько процентов населения занято в американском

171

сельском хозяйстве? Пять? А у нас? Шестьдесят шесть? Что же вы молчите?

По-моему, я просто орал. Лиля встала. У Оси были испуганные и возмущенные глаза. Директор вспомнил, что ему надо побриться перед отъездом.

Но у двери он вдруг обернулся:

— Поймите, я не могу думать по-другому, иначе как же мне жить и работать?

Помолчал и опять повторил:

— Я не могу думать по-другому. Но тут уж я ему был помощник!

СМОТРИТЕ… СМОТРИТЕ… –

В Советском Союзе событие — приехал Никсон. Побывает он, разумеется, и в Ленинграде.

Идут спешные приготовления. Невский заново заасфальтировали. По пути следования знатного американца жителям запрещено подходить к окнам. Милиция заколачивает балконные двери. У нас напротив садик — видно как между деревьями протягивают канаты, опутывают стволы, чтобы, Боже упаси, кто-нибудь не свернул на улицу по дорожке.

Главный режиссер БДТ Товстоногов находился в это время в Москве. К нему постучали. На пороге стоял человек, предъявивший красную книжечку.

— Извините, Георгий Александрович. Из гостиницы выходить нельзя. К окнам — тоже нельзя. Сами понимаете — Никсон. С вашего разрешения, я посижу у вас полчасика.

Делать было нечего. Товстоногов завалился на диван с книжкой. Непрошенный гость пристроился на краешек стула и развернул газету. Они читали в полном молчании.

И вдруг агент закричал:

— Смотрите… Смотрите… Смотрите… Едет… Едет… И бросился к окну. Товстоногов за ним.

Так они вместе и посмотрели.

172

РОМАНОВ И ПУЛЕМЕТЧИЦА –

Ленинградские пионеры — красные следопыты — отыскали всеми забытую героиню Великой Отечественной войны, бывшую пулеметчицу, жившую в трудных условиях — в коммуналке.

Город благодарно отнесся к находке, и героине дали однокомнатную квартиру.

Но старуха была больна, беспомощна, и к ней из провинции приехал племянник.

Начались хлопоты о прописке.

В райисполкоме отказали, в горисполкоме тоже. Тогда, пользуясь извлеченными на свет заслугами, она неожиданно легко добилась приема у Романова.

В Смольном ее встретили очень вежливо, но предупредили:

— Прасковья Никитична, постарайтесь изложить свое дело как можно короче. Григорий Васильевич человек занятой. И вашем распоряжении три минуты.

— А чего тут разговаривать? Я больна, ухаживать некому всего и делов.

Романов сидел за огромным столом, на котором стояли несколько телефонов и изумительный чернильный прибор, то ли подаренный Брежневым, то ли украденный в Эрмитаже.

Бывшая пулеметчица управилась со своей просьбой за полторы минуты.

Романов сказал:

— Не разрешаю… Живите одна…

— Но, Григорий Васильевич, я больна и мне… Романов сказал:

— Прием окончен.

— Но, Григорий Васильевич…

Романов повторил:

— Прием окончен.

Старуха не обладала выдержкой да и терять ей было в общем-то нечего.

173

— Ах ты тупорылая сволочь! — вспыхнула она. — Да ты еще сопли вытирал, когда мы за вас кровь проливали.

Романов протянул руку к звонку. Как из-под земли, выросли джины:

— Прасковья Никитична, успокойтесь, разве вам можно так волноваться?

Ласково уговаривая, ее свели вниз по лестнице, где у подъезда ждала роскошная черная "Волга".

Старуху так же вежливо усадили в машину и отвезли… в психиатрическую лечебницу.

Впрочем, кажется, недели через три выпустили.

ХОТЬ В ЛИЦО ВСЕХ ЗНАЛИ! –

Спросили бы вы меня или любого советского человека несколько месяцев назад: кто такой Кулаков?

Ну член Политбюро, ну один из них, ну портрет среди других вождей вывешивают на Дворцовой на время демонстрации…

А чего еще?

При Сталине хоть в лицо всех знали — Молотова, Калинина, Маленкова.

А теперь — никого. Косыгина по старой памяти да, пожалуй, раньше Подгорного, потому что лысый и похож на Никиту.

А Кулаков… Умер и вдруг узнаем по западному радио и соображаем по неожиданной пышности похорон, что ведь действительно был наверное вторым человеком в государстве и намечался, как преемник Брежнева.

На кого угодно думали — на Кириленко, на нашего матерого ленинградского волка Романова (все-таки помоложе!), но чтобы Кулаков… и в голову никому не приходило.

Это вообще характерно для нашей страны. Вот сняли, например, Подгорного. Почему? За что? Да какая разница? Президент страны? Подумаешь! Мы и не такое видали. Мы помним, как большая часть Политбюро за одну ночь превра-

174

тилась в антипартийную группу. А тут — один человек. Сняли, исчез — и ладушки! "Кто смел, тот и съел".

НИКАКОГО ПРОДЫХУ –

Иногда ничего: все-таки стерпелись.

А иногда от радио и телевидения, от ядовитого газетного тумана — невыносимо, никакого продыху.

Это даже смешно (просто мистика какая-то!), но когда бы ты ни ткнул в штепсель вилку репродуктора, первое услышанное слово — либо партия, либо народ, либо коммунизм.

А газеты…

У меня есть друг, умный человек, серьезный ученый, химик — он вообще не читает газет.

Но это ему помогает мало.

Недавно получила государственную премию телевизионная программа «Время». Я изредка смотрю этот получасовой спектакль. Композиция его нерушима.

Сперва идут огромные, колоссальные, величественные успехи Советского Союза: ударные вахты, вести с полей и т. п.