У печи сидела старуха, морщинистая и белоглазая от катаракты.

– Шучу я, мам.

– За такие шутки чорты в пекле жарят, – проворчала женщина.

– Не обращайте внимания, – шепнул Игорь, – проходите, располагайтесь. Кормить вас чем? А! Вареники вчерашние есть.

Визитеры отнекивались хором. Игорь поманил в комнатушку за печью, прошитую солнечными лучами и хмурыми взорами святых. Иконы украшали помещенные за стекло цветы из ситца.

– Так вы помните Волкову?

– Конечно. Одногодки мы, сорок девятого року.

Алла щелкнула клавишей диктофона. Шорин тихо сидел в углу. Напарник, чтоб его.

Игорь говорил, оглаживая бороду:

– Оксана Волкова чудной была, но безвредной. Бедно они жили очень. Одно платье, одни черевики. Но тогда мало кто жировал. Мой батька ее частенько в сельскую школу подвозил, мы на бричке вместе ездили, а она ни словом не обмолвилась за все разы. Забитая такая, мабудь издевались над ней одноклассники. Я вообще думал поначалу, что она немая. Псалтырь везде с собой носила, хотя родители ее не были особо набожными. В тайге гуляла, с соснами и чозениями размовляла.

– Ни с какими не с соснами, – крикнула из горницы мать Игоря, – с кикиморами балакала она, с лешаками.

– Ни черта не баче, – прокомментировал Игорь, – а слух отличный. Короче, чудная была, я ж кажу. Как школу закончила, так и осиротела. Хата ее сгорела, родители погибли в пожежи. И был у нас хлопец, Антон. Плотник от бога, и собой хорош, токмо инвалид, на лесопилке пошкодыв позвоночник и в коляску сел. Приглянулась ему Оксана – хоч с прибабахом, но молодая. Не страшная лыцем. Ей шестнадцать, ему – тридцать. Позвал под венец.

«Плотник, – подумала Алла, – из Назаровки. Какая евангельская прелесть».

– А как-то, – продолжал Игорь, – побачив мой батька: Антон у себя на подвирьи жену бьет. Палкой бьет, она в будку собачью залезла. Непорядок! Забрал батька Антона в хату, ругает, что ж ты при соседях руки распускаешь, негоже. А он – злой как черт – каже: «Як же мне, Василий Петрович, руки не распускать, если Оксана моя пузатая». Батька – ему: «Так веселись! Дитятко будет! Мы, соседи, поможем, поставим на ноги». А Антон отвечает: «Не весело мне, я ж, говорит, по инвалидности своей ни разу с женой не спал». Ее, говорит, спрашиваю: «Откуда ж пузо?» А она ему: «Ночью солнце взошло, и ангелы в светлицу прилетели».

– О, – саркастично вставил Шорин, – непорочное зачатие.

Алла пресекла шуточки властным взглядом. Шорин извинился жестом, чиркнул пальцем у губ, застегнул невидимую молнию.

– Антон смирился. Притворялся, что не слышит, как над ним соседи потешаются. Молодежь злая бывает. Сплетни пошли, байки. Что бачилы Оксану в тайге, голую, с животом огромным. Что в овраге оленья туша гнила, и Оксана на нее легла и дохлятину ела. – Шорин перекрестился быстро. – Я добре помню день, колы Соломон родился. Бо утром столкнулся с Антоном, он сидел в коляске и плакал, подвывал аж. Я ему: «Дядь Антон, случилось что?» А он посмотрел на меня такими светлыми, майже прозрачными очами, и каже: «Ночью волхвы приходили».

Невинная фраза заставила Аллу поежиться; мурашки поползли по коже. Отчего-то вспомнились искупавшаяся в студеной воде Нина Рогачевская и безглавое чучело на пустыре.

– Антон удавился через год, – печально сказал Игорь, – ремень к дверной ручке приладил, и баста. Оксана сама ребенка растила. Она и до родов соседей чуралась, но тогда чуралась молчанием, а теперь руганью. Шипела змеей, дверью хлопала, по малышне камнями швырялась.

– А где они деньги брали? – спросил Шорин, на этот раз проигнорировав грозную мимику Аллы.

– Так государство пособие давало. Соломон слабоумным родился.

– Насколько слабоумным? – Алла пододвинулась к рассказчику. – Он разговаривал? Обслуживал сам себя?

– Это да. Повзрослев, и дрова рубил, и воду таскал из колодца. Крестом прохожих осенял – мамаша науськала. Заговорил лет в шесть, залаял тобто. Бедная дытына… что он пережил?

– Волкова била его?

От мысли, что мать способна ударить неполноценного (нет, любого!) ребенка, делалось тошно. Где вы были, чопорные святые, хоронились в киотах?

– До той ночи – нет.

В горле запершило.

– Опишите, что произошло.

Бородатое лицо Игоря осунулось.

– Неладное почуял батька. Рыжик наш до утра брехал на волковскую хату. Шумело там, Оксана причитала страшным голосом. Радио играло громко – хор пел какой-то, гэдээровский мабудь, майже завывал. На зоре соседи собрались, решили проверить. Стучали без толку. Кто-то в окно подывылся, заорал: выбивайте дверь! Выбили…

Игорь подцепил пальцем воротник, глубоко вздохнул.

– Оксана крест смастерила двухметровый. Он у печи стоймя стоял. Двенадцатилетнего сына она железнодорожными костылями приколотила к кресту. В ладошки, в ноженьки. Заместо тернового венца – венок из колючей проволоки нацепила. Уксусом пахло – я до сих пор запах уксуса не выношу. Оксана на коленях молилась перед крестом. Сколько он часов там висел? Не знаю. Но когда он на нас посмотрел… Боже, личико в крови все, а глаза… я таких глаз больше не бачил. Как ягненок, как собака битая, как Иисус – как все сразу он смотрел, я не объясню. И улыбался.

Больше Игорь не видел ни безумную Оксану (ее забрала милиция, позже перепоручив мозгоправам), ни отосланного в интернат искалеченного Соломона. А хата загорелась вскоре, и никто не потушил пожар. Место то обрело у селян статус проклятого. Игорь, стесняясь, поведал, что старики видели что-то в окнах заколоченного сруба, блажь, понятно.

Огорошенные историей гости покидали дом. В горнице старуха (артритные пальцы ползают суетливо по бедрам, желтыми ногтями скребут) сказала ворчливо:

– Не пиши про Волкова. Про него и думать – душе во вред. Почему так мало людей о нем слыхали? Потому что Бог построил стену вокруг острова их и хранит душечки от скверны. Наши святые через мучения к Господу возносились, в муках видели рай. А Соломон пекло увидал. И пекло теперь с ним всюду. Не пиши о нем, не думай о нем, забудь.

Над деревней каркали вороны. Продавщица – не то карлица, не то подросток – вышла из магазина, наблюдала, как отчаливает «Нива».

– У меня к тебе еще одна просьба будет, – сказала Алла. И поняла, что заранее догадывалась, чем закончится путешествие в Назаровку, недаром надевала удобную обувь, толстый комбинезон и термобелье. – Отвези меня к острову. Обратно я как-нибудь доберусь, попутками.

– Не вопрос, – кивнул Шорин, – только вряд ли волковцы гостеприимны.

– Придется привыкать, – сквозь сжатые зубы процедила журналистка, – скоро к ним гости нагрянут, в погонах.

– Подкрепимся перед дорогой.

На заправке они заказали хот-доги и чай. Обедали за столиками, вперившись в пустынную трассу, чтобы не смотреть друг на друга.

– Мне снилось, что мы едем куда-то, – сказал Шорин, – вдвоем, долго-долго едем.

– Это необязательно.

– Что?

– Светские разговорчики. Мы не друзья и не приятели.

Шорин замолчал, но через минуту отставил недоеденный хот-дог. Морщины рассекли его лоб крестом.

– Ты в Бога веришь?

– Нет. Ни в Бога, ни в Деда Мороза, ни в инопланетян.

– Когда я учился в первом классе, мою маму сбил насмерть пьяный водитель.

Алла перестала жевать.

– Бабушка сказала, что Бог забрал ее к себе, потому что мама была очень красивой. Я воспринял это буквально. Что есть замок Бога, и мама там теперь живет. Расстраивался, что в замке нет телефона. Но мама писала мне письма из рая – бабушка писала за нее. Позже я узнал, кто такие атеисты, и злился на них. Не верить в Бога – то же самое, что не верить в мою маму, так? Но это допущение, что Бога может не быть, оно прокралось в меня и подтачивало. Пока я правду не принял. Я возненавидел того пьяного водителя, мечтал найти его и убить.

Шорин усмехнулся печально.

– Ты не виновен в Дашиной смерти, – произнесла Алла. – Я должна была ее держать за руку.

– А ты не думала, что все предрешено? Моя мать и твоя дочь. Даже то, что Джефф сбежал и я наткнулся на паломников – а нынче везу туда тебя?