Существо оторвалось от кошачьей морды и повернулось в сторону бабки. У него не было ни глаз, ни рта, и с таким же успехом этот круглый отросток мог быть как головой, так и задницей. Покачавшись немного, оно вдруг подобралось, напрягшись, как пружина, а затем, резко распрямившись, быстро заскользило к бабке.

– Погодь! – та подняла лыжную палку.

Существо замерло. Слизистая пленка на его теле то и дело подергивалась – казалось, что если бы у него была шерсть, она бы сейчас стояла дыбом.

– Погодь, – повторила бабка. – Сейчас мы решим твою проблему.

– Шарик, Шарик! – услышал он хриплый зов. Пес напрягся: взрослые голоса он недолюбливал, их чаще, чем детские, сопровождала ругань и пинки, но, кажется, сейчас в интонациях не было никакой опасности. Из окна первого этажа – он знал его, оттуда густо несло кошками, тухлятиной и гнилью – выглядывала бабка. Шарик иногда видел ее – шаркая и опираясь на старую лыжную палку, она ковырялась в помойке и тащила оттуда какие-то коробки, диванные подушки, сломанные велосипеды, битую посуду, стопки газет… Но на объедки бабка покушалась нечасто, так что пес не рассматривал ее как конкурентку.

– Шарик, Шарик! – умильно повторила бабка. Пес повел носом в ее сторону – к запаху кошек, тухлятины и гнили примешивалось еще что-то, пряно-мясное. В пасть набежала и закапала на землю голодная слюна, в животе утробно заурчало. Пес поколебался еще немного, потом прикинул в уме тонкие кости бабки, которые в случае опасности можно будет перекусить в пару ударов челюстью, – и потрусил на зов.

– Ша-а-арик, – пропела бабка, оглядываясь куда-то в глубь комнаты.

Пес встал на задние лапы и потянулся к подоконнику. Пряно-мясное было здесь, совсем рядом, буквально под носом, оно манило и дразнило. Голова кружилась от дурманящей смеси запахов – в общую картину теперь вплетались мокрое дерево, старая бумага, болотная глина, засахаренные мухи – пес скорее угадывал, чем понимал.

И тут что-то бросилось к нему.

Забило глотку, разорвало пищевод, лопнуло и растеклось обжигающим в кишках. Мышцы превратились в раскаленные спицы, нервы стянулись шевелящимся комком, лапы онемели, а из ануса вырвалось что-то бурлящее. Пес попытался взвыть в смертной тоске – но голоса уже не было, как через мгновение не стало и обезумевшего в агонии сознания.

Бабка Зоя бесстрастно смотрела, как розовая, с белесыми прожилками масса втянулась в пасть ошалевшего от неожиданности и боли пса. Как захлебнулся визг, как по горлу прокатился упругий ком. Как вспучился живот и заходил ходуном, будто что-то ворочалось в нем. Как ватно подогнулись – и через секунду напряглись и наполнились лапы. И как содрогнулось в разрывающей шкуру судороге тело – а потом опорожнилось липким, пенистым, багрово-красным.

Бывшим хозяином этой шкуры.

Бабка Зоя прикрыла окно, оставив лишь небольшую щелку – и, зевая, пошаркала на кухню.

– Сяйик, Сяйик, – семилетний Лешка прыгал от восторга и хлопал в ладоши. Мама устало улыбалась, с недоверием оглядывая пса. Тот равнодушно смотрел сквозь нее остановившимся взглядом. Лешке стоило больших трудов отыскать его – пес лежал под кустом около помойки и не откликался на зов. В какой-то момент мама даже понадеялась, что он сдох. Однако по то вздымающемуся, то опускающемуся пузу было видно, что ее надеждам не суждено оправдаться.

– Сяйик, мама йазйешила! – подскочил Лешка к псу и начал трепать того за ухом. Движение в пузе прекратилось. – Пйавда, мама!

Мама задумчиво кивнула. В собаках она совершенно не разбиралась, но сын до чертиков надоел ей своим нытьем по поводу этого пса. Тот самый случай, когда проще согласиться, чем объяснить, почему нет.

– А почему он так валяется? – спросила она. – Не болен, случайно?

– Нет! – Лешка заволновался – шансы взять собаку домой таяли на глазах. – Мама, он пйосто устал! Смотри! Сяйик, вставай, мы пойдем домой.

Пес неловко перевернулся на живот.

– Ну встава-а-ай! – взмолился Лешка и дернул его за шерсть.

В псе что-то забурлило, лапы судорожно дернулись – и он начал неуклюже подниматься. Его шатало из стороны в сторону, а изо рта вывалился ком слюны и потянулись липкие нити.

– Ээээ… – мама поморщилась. – Он не бешеный?

– Ты что! – с негодованием воскликнул Лешка. – Он пйосто голодный! А еще сегодня жарко!

– Ну смотри, – вздохнула мама и направилась в подъезд. Вот-вот к ним должны были прийти гости – Слава с Ритой и их десятилетний сын Вовка, – и тратить время на причуды сына она не желала. Хочет пса – пускай получает. Она была готова поспорить, что уже через неделю Лешке надоест его выгуливать и воспитывать, и Шарик отправится туда, откуда пришел. А сын наконец прекратит ее доставать.

Мама оказалась права. С Шариком действительно было что-то не то. Он ничего не ел – даже заботливо поднесенное в кулачке печенье, – а когда ему под нос подсунули миску с водой, погрузил в нее всю морду и так и стоял минут пять, тупо глядя перед собой остекленевшими глазами. Лешка понимал, что достаточно маме заподозрить у собаки болезнь или неаду… неадыва… не-а-ды-ква-ква-тное поведение, как пес в ту же секунду будет выкинут из квартиры и мечта о собаке так и останется несбыточной.

– Ну Ся-я-яйик, – умоляюще прошептал он собаке на ухо. Оттуда почему-то несло тухлым мясом. – Ну пожалуйста, съешь хоть что-то…

Пес вытащил морду из воды и уставился на Лешку. Один глаз косил куда-то влево, зрачки были сужены до размера сахарной крупинки, кожа на сухом носе разошлась крупными трещинами.

– Эх, Сяйик, – пробормотал Лешка, озираясь. Родители с гостями болтали на кухне, гремя посудой и то и дело разражаясь взрывами смеха. В его комнате Вовка хлопал дверцами шкафов – наутро Лешка снова недосчитается нескольких и, как назло, самых любимых машинок. – Подожди, сейчас мы все сделаем…

Под стойкой для обуви валялся полиэтиленовый пакет – мама часто давала их папе в магазин, чтобы тот не покупал на кассе, а папа тайком раздраженно выбрасывал их, бормоча что-то вроде «мы не нищеброды». Лешка аккуратно, стараясь не запачкаться, сгреб в него из миски собачий корм – и глубоко затолкал под шкаф. До завтра не завоняет, а утром он потихоньку перепрячет в своей комнате и выкинет в подходящий момент с балкона.

Пес следил за ним, неуклюже поворачиваясь всем телом. Косящий глаз теперь практически провернулся в глазнице, выставив на обозрение мутный белок; из пасти свесился разбухший язык. Розоватый, с белыми прожилками.

Лешка натянул одеяло до самых глаз, вглядываясь в тени на потолке. Он боялся спать в темноте, но Вовка час назад высмеял его, обозвал трусишкой-ссыкухой и вытащил ночник из розетки. Кривые тени наводнили комнату, они ползали по шторам, скользили по обоям, стекали на пол и сливались с рисунком линолеума.

Вовку, как обычно, положили на Лешкину кровать, а ему расстелили рядом, на полу, матрас. Лешка не возражал – смысла не было, против него выступала слаженная команда из избалованного Вовки и обеих властных мам, с молчаливой поддержкой отсиживающихся в тылу пап.

И вот сейчас Лешка с ужасом следил за движениями теней. Те, что оккупировали шторы и обои, его не очень пугали – слишком далеко, да и людям опасны только тогда, когда к ним подходишь близко. Гораздо больше настораживали его тени на полу – тем более что он сейчас спал там – и приоткрытая дверца шкафа. Видимо, Вовка копался в Лешкиной одежде и не подумал вернуть все как было. Лешка всегда плотно запирал эту дверь – на ключ с тремя оборотами, еще и подергав для верности. Ему казалось, что не может такое большое и темное пространство быть без своего обитателя – и не стоит с этим обитателем знакомиться. Ключа в замке не было видно – наверное, Вовка забросил его куда-то под шкаф, и завтра придется полдня ползать на коленях, чтобы отыскать…

Лешка вздохнул.