Пошел первый в этом году редкий и легкий снег. Одиночные снежинки таяли, едва касаясь земли.

Олег шел по пустой улице, по редким пятнам оконного света. Как мирно спит город! Он нащупал в кармане нож. Обычный, кухонный, домашний, которым еще днем резал хлеб и сыр. Сможет ли он пустить его в дело, если будет нужно? И, хотя ему ни разу не приходилось бывать в серьезных переделках, Олег был уверен: сможет.

Ради Мишки и Маринки он сделает все.

Домик на самом деле стоял с краю, приткнувшись как-то нелепо, словно те, кто обустраивал площадку, забыли о нем, вспомнив только, когда все остальные ее элементы, замки и лошадки, заняли свои места, и поставили на отшибе, где еще оставалось свободное место.

Домик скорее был крошечной детской беседкой, тоже желтой, насколько удавалось разглядеть в свете далекого фонаря. Олег оглянулся. На всякий случай прогулялся до ровного ряда кустов, присматриваясь, но было тихо и безлюдно.

Согнувшись, Олег кое-как забрался в домик, опустился на жесткую ледяную скамью. Колени едва не упирались в противоположную стену. Внутри было темно и тесно.

Олег услышал характерное шуршание шин и внутренне напрягся, нащупал рукоятку ножа, но машина проехала по дороге мимо. Все стихло. Олег проверил время: начался новый день. Свет экрана выхватил несколько корявых надписей, мальчик плюс девочка, кто-то лох.

Зачем он здесь? Чего ждет? Ответов не было. Скрючившись, Олег ждал, сам не понимая чего. Здесь ему вдруг стало почти спокойно. Над домиком шуршали ветки, свет не проникал внутрь, и казалось, что город остался далеко-далеко.

Олег не знал, сколько просидел так, ни о чем не думая. Он почувствовал, как затекла спина, дернул плечом, вздохнул и ощутил неприятный запах. Ком подкатил к горлу, Олега едва не вывернуло на колени. Он ненавидел этот запах с детства: густую тяжелую вонь зверей, нечищеных клеток, свалявшейся шерсти, пота, испражнений.

Мать водила его в зоопарк с каким-то странным упорством, едва ли не каждые выходные. Но каждый раз, когда маленький Олег тянулся к какой-нибудь клетке, она дергала его за руку, приговаривая, что подходить близко нельзя. Животные кусаются и царапаются, птицы могут выклевать глаза, хищники – сломать вольер и наброситься.

Олег вырос со стойкой, самому противной неприязнью ко всяким животным, даже к волнистым попугайчикам и собачонкам размером с баклажан.

Он зажал ладонью нос и рот, улавливая краем глаза, как в домик входит, влезает, забирается нечто. Запах усилился, лицо обдало жаром, точно он встал к плите, и Олег никак не мог заставить себя повернуть голову, чтобы посмотреть на это – то, что вошло в домик – на Хозяина.

Он сидел прямо, вжавшись спиной в стену, слыша вязкое дыхание. Лежащий в кармане нож стал смешным бесполезным бутафорским реквизитом фокусника, который тот заглатывает, не причиняя себе вреда.

Они сидели так, зверь и человек, и Олег никак не мог придумать, с чего начать, что сказать, сделать. И вдруг рядом с Хозяином на лавочной дощечке что-то зашуршало, защелкало – странный звук, словно костяшки бьют друг о друга, – а потом пропищало детским, высоким и тонким голоском:

– Зачем пришел?

Олег вздрогнул. Голос принадлежал не Мишке, в этом он был уверен, как и в том, что говорящий – не ребенок.

Онемевшие губы слушались плохо, язык во рту ворочался как чужой.

– Где мой сын?

На лавке снова что-то защелкало, там возился кто-то маленький и юркий.

Зверь протяжно вздохнул. Становилось жарко и влажно, как в бане.

– Дай! Дай-дай! – звонко потребовали с лавки. – Дай руку!

Олег протянул ладонь не глядя, ожидая, что сунет ее в печное жерло, но пальцы ощутили лишь шерсть, грубую и жесткую. Потом что-то теплое и шершавое накрыло его ладони.

– Не суй руки в клетку к зверям, – строго сказала мать. – Не трогай их, они все больные.

Олег тряхнул головой, стараясь дышать неглубоко и часто.

– Твой сын жив, – запищало с лавки. – Но с каждым днем он все дальше.

– Как его найти?

– Можно. Кое-что понадобится. Ты должен что-то принести. Нам принести.

– Что?

В голове мелькнула шальная мысль, что это просто развод на деньги. Очень умелый, тщательно спланированный, без сомнения, эффектный. Более того, кто-то знал, как он не любит зверей, как парализует его один лишь запах.

Деньги были, пусть и не так много. Они с Маринкой копили на квартиру. Связываться с банками не хотелось, хотелось продать свою и с доплатой купить новую, просторнее, в другом районе.

– Глаза. Принеси глаза.

– Что? – не понял Олег.

– Нужен правый глаз отца, левый – матери.

Олег выдернул руку так резко, что больно ударил себя по лицу.

– Это не для меня. Мне – ничего. Это для тебя, – сказал голосок. – Иначе не увидеть.

– Может, деньги? – Олег решил играть по-крупному и сразу предложить им то, чего они хотят.

– Себе. Как увидишь деньгами? Нужны глаза. Глаза нужны, чтобы видеть, – настойчиво повторяло что-то маленькое, постукивающее, словно оно дергалось при каждом слове.

– Еще нужны зубы. Но зубы можно любые. Всякие подойдут. Годятся все.

Олег молчал. Сказать было нечего.

– Еще принеси медведя.

Представилось, как он идет в цирк и выкупает там одного из тех страшных замученных зверей, которые понуро ходят по кругу, а в перерывах фотографируются со зрителями за деньги.

– Твоего сына друга. Его неси, – пояснил голос.

И Олег понял, что речь идет не о каком-то медведе вообще, а о Мишкиной игрушке: классическом teddy bear, какао с молоком, нос – шоколадка. Игрушка чрезмерно слащавая, слишком милая для мальчика, но сын внезапно привязался к нему так сильно, что Олег не возражал. Думал, подрастет Мишка, и сам бросит чертова медведя.

– Кто ты?

– А посмотри, – с готовностью предложили с лавочки. – Ты же давно хочешь.

Олег кое-как извлек из кармана телефон. Затаил дыхание, осветил жердочку напротив. Сморгнул пару раз, и крик застрял в горле, вырвавшись невнятным сдавленным звуком.

На скамейке рядом с черным меховым боком сидел пластиковый пупс, каких делали в Советском Союзе. Жесткие пластмассовые руки-ноги на резинке, голова с обозначенными краской волосами, намалеванные синим глаза, один слегка облупился, круглые щеки, круглый лоб. В углублении рта шевелился маленький розовый человеческий, детский язык.

– Вот так. Смотри, – сказало это существо, и язык шевельнулся, голова дернулась, ударяясь о стенку, издавая тот самый костяной звук.

Палец сам нажал кнопку. После света темнота вокруг на миг стала кромешной, и Олег испытал облегчение, что видеть больше не нужно.

Голова затряслась как-то само собой, против воли. Все это была какая-то дикость, но в эту дикость он уже был втянут по уши.

– Нет-нет-нет, – повторял он.

– Успокойся, – запищали с лавочки. – Можно помочь. Левый глаз матери. Правый – отца, – настойчиво повторил пупс. Олег услышал стук-стук и отчетливо представил, как тот ударился о стенку круглым затылком.

– А зачем тебе глаза, мудила? Ты же своего ребенка не видишь.

Они с Маринкой пили водку. Та была слишком теплая, но сладкая, приятная на вкус. Скользила внутрь змейкой, ничуть не обжигая горла.

Олег кивал, соглашаясь, а потом вспоминал, почти плача:

– Один же твой нужен, Марина, – он слезливо и пьяно тянул это «а-а-а», упрашивая ее.

– Обойдешься, – хохотала Маринка, опрокидывая стопку за стопкой. – Свои давай.

– Это я его таким воспитала, – в кухню вошла мать. Как обычно, в турецком халате с розами, губы брезгливо поджаты, – без яиц. Резал-резал, живодер, а глаз себе вырезать не может.

Они засмеялись обе, их лица слились в одно, Олег почувствовал, что не может дышать, тело затряслось крупной дрожью. Он проснулся в испарине, лежа на полу детской, вцепившись обеими руками в Мишкиного медведя. Голова не поднималась, чудовищно пахло спиртом и какой-то кислятиной. Рука нащупала гладкий стеклянный бок. Олег с трудом различил этикетку: вино. К горлу подступил комок омерзительной отрыжки. Вино. И еще водка.