– А грузовик? Ты не заводил его?

Он махнул рукой.

– Завяз по горло. И масло наверняка застыло. Но если мы прогоним Ужас, будет время расчистить колеса и прогреть мотор.

«Шанс, – подумала Алена. – Это наш шанс».

Она смотрела, как Болд ест, и покусывала губу.

Чем черт не шутит, вдруг завтра червь сам уйдет, возвратится в пекло?

Болд слизал с запястья жир. Указал на спальник.

– Давай подстелем. Береги ступню.

Мускулистые руки оторвали от пола. Борода кольнула в щеку, Алена улыбнулась. Болд уложил ее на мешок, как жених укладывает невесту на перину.

– Твои брюки, – ойкнула она.

Расстегнула ремень.

– Тише, тише, – Болд, баюкая забинтованную ногу, помог стащить штаны. Правая ступня покоилась на его коленях. Левую Алена подогнула под себя и внимательно смотрела на мужчину. Овчинные полы разошлись, наполовину оголив грудь. Грудь приносила Алене множество проблем: слишком чувствительная, слишком тяжелая, бывало, после долгой полевой работы соски натирались до крови о грубые чашечки бюстгальтера. Лифчиков такого размера не выпускают, а под заказ дорого. И ученым мужьям пойди докажи, что она – личность, высококвалифицированный специалист, а не скифская баба.

Сейчас эти непокорные капризные мячи лежали смирно, ожидали, пока их покачают в мозолистых ладонях.

Сердце галопировало под мякотью, но лицо онемело и было спокойным, сосредоточенным.

Минуту длился безмолвный диалог. Наконец Болд смилостивился и поступил, как надо было обоим.

Груди мотались по взопревшему телу, раненая стопа подрагивала. Каждый удар чресел встречался восторженным выдохом.

«Волшебный, – думала она, почти плача от нежности, – большой, родной, волшебный».

Болд стал темным пятном, он двигался над ней, в ней, и она сжимала его бока и потом кричала.

Закончив, он встал, кряхтя. Она лежала, растрепанная, мокрая, со смесью удивления и мечтательности трогала свою грудь, будто та отросла минуту назад и нуждалась в изучении.

– Я снова голодна, – тоном провинившегося ребенка сказала Алена.

Болд обвел ее поблекшим взглядом, побрел, пьяно покачиваясь к выходу. Голый, ссутулившийся.

И ушел из грота.

Она звала, умоляла и плакала.

Да, ее порыв был дурным, аморальным, но они вместе поддались ему, он тоже хотел – еще как хотел!

Почему же он наказывает ее, последний мужчина на земле, последний под злобным небом?

Или это не кара?

Может, ему стало плохо? Может, он выбрался из убежища, чтобы умереть, и его труп лежит в ручье, омываемый чистыми струями?

Может, червь нашел способ выманить его, пригласил, как Крысолов из сказки, и мужчина не сумел противиться назойливой дудочке?

Где же ты, Жан?

Она сорвала голос. Слезы иссякли. Всматриваясь в горловину, она начала подниматься – медленно, хватаясь за стену. Выпрямилась, опираясь об уступы, на одной ноге запрыгала к свету. От страха по бедрам потекло горячее.

«Одним глазком! И сразу назад».

Буря прекратилась. Солнце проклевало серый занавес и грело скалы. Алена замерла на краю грота.

Она таращилась в пустоту, периферийным зрением выискивая олгой-хорхоя. Никакого гротескного силуэта там, где утром сторожил червь. Осмелев, она покосилась на барханы. Тварь ушла, но надолго ли?

Словно паучьи лапки мерзко закопошились под сердцем.

Хрустнула шея, когда Алена резко обернулась к лагерю. Шквал занес его песком, выстроил баррикады, но отрытый грузовик стоял на выезде из лощины. Слезинка скатилась по чумазой щеке женщины.

Она смотрела на песчаный бугор и понимала, что две ночи назад приняла его за огромного червя. Что, убегая в буране, даже не подумала о научном объяснении происходящего.

Не изучила раны Богдана. Не проверила, стоит ли кто-нибудь в данный момент на выступе слева.

Олгой-хорхой – настоящий олгой-хорхой – рявкнул коротко, и железное полотно лопаты плашмя обрушилось на темечко Алены.

Грузовик ехал по пустыне. Дорога-гребенка вилась среди осадочных пород, образующих своими глыбами лабиринты. Тень горных хребтов скользила по пыльному лобовому стеклу, по лицу водителя.

В кузове, заваленная баками и ящиками, связанная бечевой, лежала самка, а подле нее – откопанный самец. Тупой, слабый, недостойный этой красивой женщины. Ему хватило доброго удара в живот и двух быстрых тычков ножом. Первый глазик. Второй глазик. Спокойной ночи, собиратель драконов.

Болд ухмыльнулся.

Он никогда не выпивал с отцом. Папаша предпочитал надираться в одиночестве. А выпив как следует, измывался над сыном. Мачеха не заступалась. Знала норов мужичка. Выбегала из дома, скобля шрамы, папиросные ожоги. У Болда тоже была коллекция таких отметин. На животе. В паху. Там, где их не увидят соседи.

Отец был чокнутым мерзавцем. Он брал руку тринадцатилетнего сына и засовывал ее в медвежий капкан. К его чести, всякий раз успевал выдернуть до того, как зубастая пасть сомкнется. Он сажал на плечи окоченевшего от страха мальца скорпионов и похрюкивал от смеха. Особенно ему нравилось, когда сын уписывался.

Отец был Ужасом. С большой буквы.

Грузовик лавировал между обелисков, палеонтолог в кузове перекатывался и толкался в спину жены. Сукровица и песок смешались внутри глазниц.

Болд был олгой-хорхоем и съел отца.

А порой наоборот, отец был олгой-хорхоем, и его победил смелый семнадцатилетний Болд.

В черепной коробке затрещало электричество. Он затормозил, и пальцы стиснули рукоять кувалды.

Лошадь сдохла, привязанная к саксаулу. Круп издырявил щебень, словно по животному палили картечью. Остекленевшие глаза тоскливо взирали на хозяина.

Болд спрыгнул на глинистую почву, обогнул грузовик. Самка очнулась и чесалась запястьями об угол ящика, пытаясь освободиться. Груди нелепо подпрыгивали.

Замерев, она затравленно посмотрела на Болда.

– Пойдем, – сказал он, – я докажу, что олгой-хорхои существуют.

Он гнал ее перед собой. Голую, грязную, израненную, с запекшейся кровью в волосах. Нестерпимая боль взрывала разум белыми вспышками, реальность превратилась в череду разрозненных кадров. Она падала, он тащил ее за косы.

Червь в обличье человека.

И не было никого, кто бы защитил ее в этих ледяных пустошах.

– Туда! – Болд кивнул на отверстие у подножья скалы.

– За что? – прошептала Алена.

– Туда! – рявкнул он, замахиваясь.

Она послушно опустилась на четвереньки, поползла, волоча ступню.

«Он убьет меня», – глухо пронеслось в голове.

Лаз расширялся, но Алена все так же двигалась на четвереньках, а рядом шагал мучитель, червь, Болд.

Загорелся свет. Это монгол подобрал керосиновую лампу, и огонь озарил его вдохновленное лицо, ясные глаза. Впереди раскинулась пещера. Стены в кальциевых натеках и червоточинах.

– Здесь я поборол его, – горделиво сказал Болд, – здесь я побеждал его снова и снова.

Он поднял лампу к сводам.

Пол пещеры от стены до стены занимал скелет олгой-хорхоя. Громадный, не меньше шести метров. Костяное веретено ощетинилось серпами ребер. Хвост вился по базальту аккуратной вереницей позвонков. Ошарашенная Алена глядела на зубастую морду с десятком глазных впадин.

Осознание заставило скулить.

Скелет чудища был собран из костей. Белые кости принадлежали людям. Темные, окрашенные солями марганца, – динозаврам. Голову составляли черепа протоцератопсов и велоцирапторов, вымерших крокодилов и скотоводов.

И Алене было суждено слиться посмертно с червем, стать частью конструктора.

Стоя коленопреклоненно у детища Болда, она прикоснулась к обломанной красноватой кости рептилии, сжала ее в кулаке, как нож. Она слышала шаги. Безумец приближался. Тень легла на костницу. Тень помахивала кувалдой.

Алена подумала отстраненно, что легенды были правдивы.

Олгой-хорхои существовали на самом деле.

Они пожрали ее мужа. Одоевцева. Профессора Грановского. Двух нерожденных детей. И мужчину, который заботился о ней в гроте.