Желто-серые кольчатые тела волочились под сверкающей луной, с тупых морд срывались электрические зигзаги, разряды, похожие на лапки насекомых, и морды кишели этими синими лапками.

Да, отец застрелил юного олгой-хорхоя, но другие твари отомстили ему. Жанчивдворжийну было семнадцать, когда отец пропал в пустыне.

Погоняя лошадь, он вспоминал отца, его улыбку, его ясные глаза. Мать Болда скончалась от укуса змеи в тысяча девятьсот втором, и отец был ему за обоих родителей. Позже появилась мачеха, Таня, она научила Болда русскому языку.

Будто вчера сидели за столом, отец и сын-подросток, и пили, один – вино, второй – чай. Таня подавала хуушуур, пирожки, мясной сок стекал по подбородкам, и мужчины смеялись. Если Таня наклонялась к столу, отец разгибался, точно пружина, и молниеносно чмокал ее в нос, и она хлопала его по плечу наигранно-возмущенно.

Болд обожал такие вечера.

Он успел и алкоголь пригубить с отцом пару раз. Впервые почувствовал себя взрослым. Папка клал ему на затылок ладонь, притягивал к себе, и они бились лбами легонько.

– Сынок, – говорил отец, словно смаковал это слово, и глядел лучащимися пьяными глазами, и не было ничего лучше.

В низине, изъязвленной мелкими воронками, Болд спешился. Ветвистый саксаул маскировал дыру у подножья крутой горы. Болд встал на четвереньки и втиснулся в узкий проход. Зажег керосинку. С каждой минутой туннель становился просторнее, и Болд выпрямился. Пламя озаряло катакомбы.

Отец не боялся ни черта, ни бога. Всовывал кулак в медвежий капкан и вытаскивал, прежде чем железные челюсти лязгали. Разрешал янтарным скорпионам забираться на кисть и ловко отшвыривал, избегая смертельного жала.

Никто не искал отца. Словно его не существовало в природе. И Таня, отплакав, уехала из поселка.

За поворотом туннеля Болду открылась пещера, чей потолок терялся во мраке, а в дальних углах роились угольные тени.

Олгой-хорхои отомстили отцу.

Болд отомстил дьявольским червям, убив одного прямо тут.

Месть идет за местью, как звенья цепи. А человек…

Мысль оборвал вторгшийся в пещеру шум.

Болду померещилось, что мерзкая какофония рождается в его черепной коробке. Треск и шипение статических помех. Опрометью он кинулся обратно. Камушки царапали спину, свет фонаря выталкивался из норы с трудом, как тугая винная пробка.

Треск стоял такой, будто сотни молний гвоздили пустыню. Облака мчались по набычившемуся небу. Ветер ударил запахом озона. В тридцати метрах от пещеры, свернувшись кольцом, затаился олгой-хорхой, и Болд впервые видел особь подобного размера.

Электрические щупальца сжимались и разжимались.

Болд завопил.

Кладку Богдан случайно обнаружил в мглистой котловине гравелитовых пластов. Бесценный скарб, не хуже того, что выудили американцы на уступах Шабарак-Усу. Напоминающие огурцы, яйца залегали веерообразно в три слоя. Скорлупа практически не изменена, налицо и минеральная, и органическая составляющая.

Вокруг Богдана поднимались горные системы и осушались материки, исчезала растительность, правящие сто пятьдесят миллионов лет динозавры замертво падали на потрескавшиеся плато. Все это было здесь, колоссальное, великое, а они с женой не могли просто помириться!

Изучая мембрану, аэрационные каналы с минимумом вторичного кальцита, он представлял себя на заседании Президиума Академии наук СССР. Радостная улыбка не сходила с лица.

– Вот тебе и пьяница, Натан Аркадьевич.

В фантазиях его хлопали по спине и даже носили на руках товарищи, прибывшие наконец после таможенных проволочек.

– Ален, Ален!

Он торопился вдоль песчаных кос. Жена замерла у гранитного обелиска, она смотрела на запад, и Богдан посмотрел туда же.

Небо словно зашторили. Между холмами и черными тучами выросла непроницаемая стена, новые горы вздыбились по горизонту. Пустыня рокотала. Тьма и зловещий шум двигались к равнине. По гальке уже мела поземка из песчинок. Промозглый порыв ветра вынудил качнуться, зажмуриться. Он подминал барханы, точно сбивал шапки с голов.

– Собирай вещи! – шикнул Богдан.

Температура падала. Скорость ветра достигла восьми баллов. Панически извивался кумач на шесте. Богдан закидывал в кузов легкие коробки, вьючные чемоданы с клеем, растворителем и гипсом, примус. Алена ассистировала. Тень наползла на щебень и базальт. Песчинки атаковали, как рой мошкары. Александровы нацепили защитные очки, и песок скреб стекла, оставляя царапинки. Жалил щеки.

Упаковка марли выскользнула из пальцев, упорхнула в сгущающийся мрак.

Богдан ощутил страх, волнами поднимающийся из глубины сознания, щипающий кожу, будто холод и песок. Горные хребты показались безжалостными исполинами. Приближающийся рев – пением прожорливых олгой-хорхоев. И утром Болд обнаружит пустую стоянку…

Тень величаво наползала на лагерь.

– Прячемся! – воскликнула Алена.

Гобийская ночь опередила положенный ей срок. Под пологом Богдан включил фонарь, но не стал зажигать печь. Опасался, что старая жестянка повалится и устроит пожар.

Алена обратила к мужу смертельно бледное лицо. Щеки рдели от укусов пустыни. В глазах стояли слезы.

– А если палатка улетит?

– Что ты, Аленушка, – поспешил он утешить, – я придавил пол вьючниками…

Заверения не убедили. Камушки барабанили по стенкам. Монотонно свистел ветер.

– Колья выдержат, – с сомнением в голосе сказал Богдан.

И подумал: «Даже теперь она не возьмет меня за руку».

За клапаном гремело. Пронеслось, чиркнув по западному углу, что-то тяжелое. Печная труба скрежетала о железную окантовку.

– Я нашел яйца, – вспомнил Богдан.

– Давно пора, – сказала Алена, буравя его ледяным взором. Словно это он чертовой подписью под доносом накликал бурю.

– Не я написал этот донос! – выпалил он.

– Аранзон узнал, – тихо сказала Алена, – и Грановский, и Маслянников – все. Потому они все сделали, чтобы с нами в одном поезде не ехать. Нас бы тоже с поезда сняли, если бы не это. Я даже думала, они нас убьют здесь. Профессор и Аранзон. Убивают же в лагерях стукачей. И еще, – она до крови прикусила губу и продолжила: – Еще я думала, что это ты снова донос настрочил.

Богдан сморщился, будто от пощечины.

– Как ты можешь говорить такое! Ты же жена моя!

Над головами заскрипели мачтовые конструкции. Горсти песка били в плещущую холстину.

– Я тебя не люблю, – простонала Алена. Словно выблевала жуткую фразу. – Я тебя ненавижу.

Он вцепился в свои редеющие волосы. Плотно сжатые губы раскололись криком. Он кричал до хрипа, слезы лились по щекам, а она смотрела, не мигая, без капли сострадания.

– Я же ради тебя все! Всю жизнь ради тебя! Я об одном мечтал: о детях, и чтобы они гордились мною!

– Я не хочу от тебя детей, – устало откликнулась Алена. И тем же тоном сказала: – Палатка падает.

Как по команде металлическая поперечина выломалась из соединительной муфты. Ненадежное укрытие накренилось. В прореху хлынули потоки песка. Муж и жена очутились внутри полосующего урагана.

– Грузовик! – завопил Богдан.

Он захлебывался от лессовой пыли, плевался, шарил руками. Силуэт Алены растаял во мраке. Мрак бесновался, рыкал, закручивал. Сбитый с толку, Богдан брел вслепую. По коленям рубануло, подсекая. Это палатка проползла мимо, махая краями, тыча в землю погнувшимися колышками, как капризно тычет в тетрадь карандашом не желающий делать уроки школьник.

Песчинки обжигали, свежевали лицо, но куда сильнее ранили повторяющиеся в голове слова: «Я тебя не люблю».

– Алена! – крикнул он. Рот закупорил песок.

Зато среди хаоса мелькнуло пятно, и Богдан похромал туда.

Жить ему оставалось две минуты.

Три дня олгой-хорхой наблюдал за людьми.

Как они ссорятся, жрут, копошатся в земле, как играют в свои человеческие игры.

Червь зарылся в песок и следил, и запоминал. Иногда он выползал на сцементированные плиты песчаника, и солнце грело свитые кольца. Удивительно, что они ни разу не заметили его.