– Нам плохо, – говорю я ей, чувствуя, как голос отказывает. – Очень. Воздуха не хватает.

Быстро приходит и врач. Сам Виталий Иванович. Мне сейчас трудно даже думать, каждая мысль погружается в серую топь близкого обморока, но все же я не могу не задаться вопросом: каково жить, зная, что у тебя такая дочь, более того, наблюдать ее каждый день… целых шестнадцать лет? Каково это, когда твой ребенок – огромное безглазое чудовище? Без намека на интеллект, без малейших шансов что-либо поправить. В принципе подобный вопрос можно задать и нашим родителям. Хотя у нас хотя бы с интеллектом все в порядке…

Виталий Иванович быстро нас осматривает, говорит медсестре что-то про респираторную гипоксию и просит привезти в палату каталку. Сам тем временем подворачивает рукава толстовки на левой руке Лю и на моей правой руке. Достает шприц из пластикового чемоданчика. Набирает в него какой-то прозрачный раствор.

– Что это? – спрашиваю я полушепотом. Лю уже ничего не спрашивает, она почти отключилась. Моя левая половина тела стала неподъемно тяжелой. Будто меня пригвоздили к кровати.

– Лекарство, – улыбается Виталий Иванович. Улыбка у него как у манекена. Белая, безукоризненная и какая-то неживая. Резиновая, как говорит Лю. Правильно говорит. А я раньше не замечала. И глаза у него пустые. Серые провалы даже не в безвоздушное пространство (куда стремительно падаем мы с Лю) – нет, в абсолютное бесконечное ничто.

Виталий Иванович делает мне укол, и ничто накрывает меня с головой непроницаемо-черным одеялом.

Я просыпаюсь от того, что свет бьет в глаза. Резкий, белый, какой-то иссушенный свет. Ряды люминесцентных ламп на низком потолке. Я не сразу вспоминаю, что было до этого момента… Лю. Что с моей сестрой? С моей половиной? Она в порядке? Я поворачиваю голову и вижу лицо Лю, бледный профиль в кислородной маске, так похожий на мой собственный. Глаза закрыты.

– Лю, просыпайся, – сипло бормочу я. – Ну же, вставай!

Я пытаюсь приподняться на локтях, дергаюсь, и Лю наконец открывает глаза. Мне хочется ругаться и плакать от облегчения.

– Никогда больше не пугай меня так!

– Где мы? – спрашивает Лю.

– Без понятия. Может, в реанимации?

Мы оглядываемся. Это место мало похоже на реанимацию. Полное отсутствие окон, белый кафель, какие-то непонятные приборы на железных столах вдоль стен. Мы лежим на койке, рядом – только кислородный аппарат. Никаких датчиков, счетчиков дыхания и пульса или что там еще полагается в реанимации. Пованивает дезинфицирующими средствами и чем-то странным, неопределимым.

Мы медленно садимся. Самочувствие по-прежнему скверное. Болит голова и подташнивает. Неважно с координацией, нас то и дело пошатывает, как пьяных. Но ногти у Лю вроде больше не синие, нормальные, хотя при диком иссиня-белом свете сложно определить наверняка. И держится она ничего.

То, что я поначалу приняла за какие-то выступы вроде тумб, оказывается прямоугольными кафельными ваннами, вделанными в пол. В туалетах отделения в таких моют утки и судна. Только здесь они длиннее, вытянутой формы. И накрыты полупрозрачной пленкой, под которой виднеется что-то темное, багровых оттенков. Заполнены и закрыты пленкой только несколько ванн, большинство – пусты. На полу валяются шланги, идущие к ваннам от каких-то пластиковых бочек.

В помещении тепло. Слышно гудение вентиляции и электронное попискивание приборов.

Осторожно, пошатываясь от слабости, мы шагаем по помещению, продолжая озираться. В глазах то и дело все плывет и подергивается. Похоже, нам вкололи какой-то наркотик. Мы видим выключенные компьютеры с большими мониторами. Видим множество пробирок на столах и металлических полках. Видим какой-то большой шкаф, задернутый цветной полиэтиленовой шторкой, как в ванной. Проходим мимо него, я осторожно отвожу шторку, и мы с сестрой крупно, мучительно вздрагиваем. За шторкой стоят большие стеклянные емкости с заспиртованными младенцами. Немыслимые уродства: искореженные пучеглазые головы, зачаточные конечности. Будто порождения чьей-то больной фантазии. Но это всего лишь природа. Только природа. Кажется, будто заспиртованные уродцы смотрят на нас с сестрой внимательно и с насмешкой, из-за дурноты мерещится, будто они кривляются и чуть ли не подмигивают нам, пытаются выбраться из своих стеклянных тюрем.

Я судорожно задергиваю штору.

– Давай-ка убираться отсюда, – тихо говорит Лю. – Мне все это жуть как не нравится.

– А там что? – я указываю на заполненные ванны.

– Тебе так интересно? Мне – нет.

– Трусиха. – Я сую руку в карман за смартфоном, чтобы пофоткать все тут, но его нет. Я точно помню, что клала его в карман. Кто-то забрал наш смартфон, пока мы были без сознания.

Мы все-таки подходим к ближайшей ванне, и я приподнимаю пленку. В ванне стоит прозрачный пластиковый контейнер, и в нем в какой-то мутноватой жидкости плавает голое человеческое тело, с полупрозрачной кожей, под которой видны вены и кости.

Лю сгибается пополам, отчего наклоняюсь и я, и мы обе чуть не падаем. Ее рвет. Меня – нет. Но мне очень, очень страшно. Как никогда в жизни. Даже когда у сестры был сильнейший приступ, мне не было так страшно, как сейчас.

– Что это за место?

– Кать, ну все, сваливаем отсюда, – умоляет Лю.

Мы идем к дверям, и больше всего на свете я боюсь, что они заперты, но нет. Осторожно выглядываем. Кафельная кишка низкого коридора. Вдоль стен стоят пустые каталки и пустые пластиковые бочки. Непонятно, куда идти – и в той, и в другой стороне коридор заканчивается поворотом. Мы делаем наугад несколько шагов, и вдруг из-за двери по соседству навстречу нам выходит врач. Виталий Иванович. У него вытягивается лицо – он крайне удивлен нашим появлением. Да что там – прямо-таки ошарашен. Видимо, был уверен, что мы до сих пор валяемся под наркозом.

Я делаю шаг к нему, Лю, напротив, пытается отскочить назад, и мы снова чуть не падаем.

– Где мы находимся? – вырывается у меня.

– В отделении ретроспективной пренатальной терапии, – со своей неестественной, прямо-таки пластиковой улыбкой объясняет он. Почему я прежде не видела, насколько неживая у него улыбка? – Идите и ложитесь. Немедленно.

– Что здесь делают? – плавающим голосом спрашивает Лю.

– Пытаются помочь тем, кому нельзя помочь никакими другими способами. Путем возвращения человека во внутриутробное состояние. Пересаживают гены посредством специальных инъекций. Чтобы процесс формирования тела начался заново.

– Бред какой-то. Это невозможно, – говорю я.

– Вот мы и работаем над этим. Невозможное делаем возможным.

– Но при чем здесь мы с Людой?

– Девочки, у вас нет будущего. В ближайшее время вам суждено погибнуть. Сначала от гипоксии погибнет Людмила, а тебе, Катерина, суждена долгая и мучительная смерть от интоксикации. Сюда забирают тех, кто уже на грани. Для кого нет иного выхода. Здесь у них – и у вас – возможно, появится шанс…

Погрузиться в одну из тех ванн, осознала я. Где под действием каких-то веществ плоть начнет обновляться, подгоняемая ДНК-инъекциями, формироваться заново. Так вот что случилось с Русалочкой. Погрузиться во тьму с призрачной возможностью когда-нибудь из нее вынырнуть обычным здоровым человеком – а скорее всего, не вынырнуть уже никогда.

– Мы не хотим… – бормочу я.

– Так вы хотите умереть?

– Кать, пошли отсюда, он конченый псих, – отчаянно шепчет Лю.

Виталий Иванович идет к нам, и мы сначала пятимся, понимая, что не убежать, у нас не хватит сил, мы вообще бегаем медленно и неуклюже, а сейчас не сможем вовсе. Но почти инстинктивно я хватаюсь за ручки ближайшей каталки и толкаю ее прямо на врача. Лю делает то же самое. Наши нервные системы пересекаются, и впервые мы вовсе не заботимся о координации движений, которой учились долгие годы, а действуем слаженно, будто у нас не только одно тело на двоих, а будто мы и есть одно целое. Мы толкаем каталки, поворачиваем их поперек узкого коридора, опрокидываем грохочущие пустые пластиковые бочонки и бежим прочь. Бежим изо всех сил. Никогда мы так не бегали. Я почти не чувствую своего половинчатого тела. Прямо-таки лечу вперед. Кажется, позади что-то кричат. Мы минуем поворот, врезаемся в двустворчатые железные двери, с трудом, но распахивающиеся, потом еще в одни, взбегаем по пандусу и оказываемся в большом тускло освещенном помещении с рядами глухих стальных шкафов. В морге. Мы пробегаем его насквозь, в неестественной тишине, будто кто-то выключил звук, и снова оказываемся в коридоре, где нас чуть не ловит здоровенный санитар. Мы уворачиваемся от него с небывалой для нас ловкостью и несемся дальше. Еще санитар, охранник. Слишком удивлены, чтобы успеть нас схватить.