Ничего, пообщаемся, пооботремся и разберемся, кто из вас чего стоит.

Берельм отвернулся, чтобы не привлекать излишнего внимание к себе, и, не приведи Триединый, не дать понять, будто в ком-то нуждается. Он – дикий кот, одинокий охотник. Он привык обходиться один, своими силами и своим умом. Он и здесь будет один – гордый, независимый, погруженный в глубокомысленные раздумья.

– Стой! Руки на решетку! – скомандовал тот надзиратель, что шел справа. Коренастый, изрыгавший запах лука, способный сшибить с ног непривычного человека.

Ловкач повиновался. Порядок есть порядок.

«Левый» надсмотрщик всунул в скважину увесистого замка длинный зазубренный ключ, выглядевший скорее как орудие пыток. Приладил, надавил на кольцо, упираясь ногами и кряхтя. Дверь отворилась, со скрипом повернувшись в петлях.

– Заходи! – Пожиратель лука легонько подтолкнул мошенника шестом. – Давай-давай! Не спи, парень, замерзнешь на лету.

Берельм перешагнул порог, отделяющий его от вольной жизни. Если, находясь вне камеры, еще можно было пойти на попятный – о чем он, кстати, не раз подумывал за эти два дня, – то теперь назад дороги нет. Отсюда у тебя, Берельм по кличке Ловкач, есть лишь два пути. Первый – не слишком-то приятный путь вероломства и предательства. Что тебе сделали несчастные вольнодумцы, коль ты собрался их выдать властям, как стадо баранов? А с другой стороны – какое ему дело до каких-то придурков, стремящихся разорвать сильное и богатое государство на куски, словно лоскутное одеяло с прогнившими нитками? На галерах им всем самое место! А также в каменоломнях, на рудниках, на строительстве дорог и прокладке каналов… Не за что их любить! Правда, нелюбовь может быть взаимной, и Берельм ясно представил открывающийся ему тогда второй путь – с ножом под лопаткой либо со свернутой шеей. Об этом забывать тоже нельзя. Никак нельзя. Или ты их, или они тебя. И никакой сыщик не успеет защитить. Будь он хоть Мастер, хоть Подмастерье.

Позади скрипнула дверь. Щелкнул замок.

Ну, вот и все…

Берельм обернулся к надзирателям и, как было условлено с Мастером, вцепился в ржавые, холодные прутья, тряхнул их и выкрикнул:

– Будь проклята ваша тюрьма народов! Солнце свободы еще взойдет над Сасандрой и восстанут с колен… Ух!

Конец шеста врезался ему под ложечку, вышибая воздух из легких.

А вот об этом он не договаривался! Его что, принимают за настоящего бунтовщика? Неужели так похоже сыграл?

– Вы что творите?.. – прохрипел он, с трудом выталкивая слова.

– Заткнись, ублюдок! – рыкнул «лукоед», толкая его шестом в плечо. Несильно, но решительно.

И тут Берельм не выдержал. Откуда же надзирателю было знать, что обращение «ублюдок» заставляет Ловкача терять остатки самообладания?

– Порождение снежного демона! – выкрикнул он, бросаясь на решетку. – Мать твоя с котом валандалась!

Мошенник – вернее, бывший мошенник, а ныне политический заключенный – ударился грудью о граненые прутья, вытянув руки, попытался достать горло надзирателя. Охранник даже не сдвинулся с места – он прекрасно знал, где следует стоять, чтобы полностью обезопасить себя от нападений буйных арестантов. Коротким тычком в живот заставил Берельма охнуть и согнуться. Не очень-то красивая поза, если поглядеть со стороны: плечи прижаты к решетке, руки вытянуты, зато зад отставлен, как куриная гузка. Видно, это же сравнение пришло в голову второму стражу. Он заржал не хуже жеребца, выводящего гурт кобыл на пастбище, ударил палкой строптивца в середину бедра. Острая боль заставила Берельма ойкнуть и поджать ногу. И тут же сильный толчок в грудину отбросил его от решетки. Ловкач проехал на спине по гнилой соломе и застыл, пытаясь разобраться в собственных ощущениях – что сломано, а что отбито.

– Там тебе и место! – мрачно буркнул «луковый» надсмотрщик и мощно сплюнул, едва не попав на сапоги Берельма, развернулся и пошел прочь.

Посрамленный бунтовщик медленно сел и огляделся.

Обидно. Ну, да ладно, с надзирателями он заставит поговорить Мастера. Мало им не покажется… А может, так и было задумано хитрющим сыщиком? Если подумать, то более театрально обставить появление в тюрьме великого Дольбрайна попросту невозможно. Исключаются даже малейшие подозрения в «подсадке». А что до лишних синяков и оскорбленного самолюбия заключенного, то кому какое дело? Радуйся, что не отбили ничего для вящей правдоподобности.

Провожаемый несколькими десятками глаз – начиная с просто любопытствующих от скуки и заканчивая откровенно заинтересованными и сочувствующими, – Берельм поднялся на ноги, похрамывая, пересек камеру и уселся неподалеку от парней с осмысленными лицами, которых заприметил, еще будучи по ту сторону решетки. К предполагаемым вольнодумцам он первым знакомиться не пойдет. В конце концов, он не какой-то студент, швырнувший тухлое яйцо в карету первого министра, а сам Дольбрайн – величайший ум и совесть эпохи, как сказал о нем кто-то из последователей. Не к лицу ему искать общества себе подобных. Это его должны пригласить. С наибольше возможным уважением и почтением. Это будет означать лишь одно – поверили.

«Интересно, куда сыщики дели настоящего Дольбрайна?» – подумал Ловкач, отвечая на вежливый поклон ближайшего к нему паренька – широкоплечего, светловолосого, с простым открытым лицом овцевода из Табалы.

Масляно-желтый ореол помятой медной лампы с переменным успехом боролся с тьмой, заполонившей комнату. Света хватало ровно настолько, чтобы различать очертания старого стола с изрезанной глубокими зарубками поверхностью да двух табуретов, колченогих и не внушавших особого доверия. В дальний угол лучи уже не проникали, а следовательно, груда самого разнообразного мусора, оставшегося от сгинувших невесть куда и когда хозяев, оставалась в тени. Так же не лезли на глаза внушительные космы паутины, наросшие по углам, облупленная до дранки штукатурка, вздыбившиеся половицы. Правда, о последние запросто можно было перецепиться и пропахать носом, но человек в длинном плаще с капюшоном прошел, искусно лавируя между опасностями. Словно рыбацкая тартана среди скал пролива Отчаяния. Подошел к столу, застыл в круге света.

Бесформенное одеяние скрывало очертания фигуры, давно лишившейся юношеской стройности, – объемистое брюшко, выпирающее, словно на седьмом месяце беременности, сутулые плечи, сообщающие внимательному наблюдателю о бессчетных днях и ночах, проведенных за чтением инкунабул и свитков, впалую грудь, годами не знавшую свежего воздуха, кривые слабые ножки с шишковатыми коленками. Гостя это нисколько не смущало. Серые со стальным отливом глаза смотрели пристально, подмечая все мелочи и проникая, казалось бы, в самую суть вещей.

Выцепив взглядом застывший на опасно покосившемся табурете черный силуэт, человек в плаще церемонно поклонился, выпростав из-под одежды узкую белокожую ладонь и прижимая ее к сердцу.

– Рад встрече, мэтр.

– Взаимно. – Сидящий рассеянно кивнул, принимая приветствие как должное. – Не угодно ли будет присесть?

Второй табурет выглядел еще более непредсказуемо, нежели первый.

Человек в плаще озадаченно покачал головой. Потом, взвесив все «за» и «против», хмыкнул:

– Я лучше постою.

– Как знаете, как знаете… – Бледная тень улыбки тронула губы его собеседника. – В народе говорят – в ногах правды нет.

– Что нам слова черни? Она лишь прах под ногами избранных!

– Хорошо сказано, – человек на табурете кивнул. Несмотря на горящую лампу, он умудрялся держать часть лица в тени, и собеседнику никак не удавалось рассмотреть его глаза – шутит или говорит серьезно? Губы, само собой, улыбались, но что губы? Какая им может быть вера? Правду могут подсказать одни лишь глаза.

Человек в плаще переступил с ноги на ногу, скинул капюшон на плечи, обнажая круглую голову с высокими залысинами над выпуклым лбом, гладко выбритые щеки и благородную седину висков. Откашлялся:

– Вы искали встречи со мной, мэтр…