Солдаты веселились всю ночь, за счет любого кто попадался им на глаза. Потом они вернулись к службе, и город вздохнул спокойно. Менекрат меня обругал за то, что пошел к Ортидже, а Феттал за то, что не взял его с собой. При упоминании Гераклида хозяин наш так разволновался, что просчитать дважды два, — тем более после его прежних намеков, — оказалось не сложно. Хотя и трудно было представить себе заговорщиком такого честного офицера, становилось ясно, что мятеж уже зреет в войсках. Интересно, Спевсипп тоже догадался?

Через пару дней, всё еще было спокойно, я пошел к Хэрамону, поэту-трагику, и взял с собой Феттала, которого тот наверняка знал. После долгих расспросов (он же поэт, и потому забыл сказать, где его искать) мы выяснили, что обитает он в Ортидже, в качестве гостя Двора.

— Отлично, — приговаривал Феттал по дороге. — На этот раз ты не можешь оставить меня грызть ногти всё утро и гадать, не валяешься ли ты в канаве, убитый. Веди меня в логово тирана.

Не могу сказать, что приближение к Ортидже меня так уж радовало. Если ворота заперты, я предпочёл бы не входить. Однако я предъявил наши пропуска в наружную Ортиджу (их легко получить в Афинском посольстве), и начальник караула завизировал нам вход в Крепость.

После вчерашнего, я ожидал, что в караулках будет царить расслабленность; но повсюду были заметны беспокойство, слухи, подозрение. Возле Иберийских ворот ссорились двое. После первых ударов вышел с руганью офицер, и был опасный момент прежде чем они подчинились. Мы пошли дальше; не завидуя его судьбе и не слишком радуясь своей собственной.

— Ничего, — сказал Феттал. — Это в порядке вещей. Нам надо изучать, как ведут себя люди. Где угодно может что-нибудь произойти: пираты на островах, в Ионии сатрапы воюют, а в Македонии постоянно убивают царей.

Единственная строгая проверка была последней, перед крепостью Дворца. В парке по рощам носились толпы легковооруженных критян, перекликаясь друг с другом, словно загонщики на охоте. Некоторые и них задерживали нас, но тут же отпускали; и ни один не сказал, кого они ищут.

Наконец мы нашли второразрядную гостиницу, в которой была комната Хэрамона. Все остальные постояльцы — поэты, послы, невеликие философы — болтали во дворе. Когда Хэрамон нас представил, все примчались наверх и стали спрашивать новостей.

— О чем? — спросил я. — Если вы имеете в виду мятеж, то он похоже уже закончился.

— Так его еще не поймали? — спросил кто-то.

— Кого?

— Гераклида.

— Не думаю. Весь дворец полон народу, бегают ищут. А что он такого сделал?

Тут все внезапно стали очень осторожны; Хэрамон сказал, что наверняка ничего не известно, но слышали, что его ищут; а если нам будет угодно пройти в его комнату, у него там есть пьеса, о которой он хотел бы поговорить.

Едва закрылась дверь, он схватил нас за руки и возблагодарил богов за счастье снова слышать аттическую речь. Я думал, он разрыдается.

— Никогда больше! Ни за что на свете! Я с Каркином приехал; он бывал здесь раньше и меня уговорил: искусство, банкеты, музыка и всё такое… Никогда больше! Я в этом никак не замешан, вы не подумайте… (Он оглянулся на дверь.) Но просто знать, что случиться может всё что угодно, на самом деле что угодно!.. Одна лишь мысль об этом, одна эта мысль…

— Пифагор говорит: «Прими разумом, что всё, что может случиться, может случиться и с тобой», — ответил я.

Этот афоризм я в Академии слышал. Он поглядел на меня с мольбой, словно я мог это изменить. Видно было, как Феттал смеется про себя.

Похоже было, что Гераклида обвинили в провокации мятежа и в бегстве. Друзья его просили за него, — включая Платона, потому что он был из партии Диона, — и добились у Архонта охранной грамоты на то время, пока он не соберется в изгнание. А сегодня, когда его кто-то где-то увидел, начали усиленно искать. Теперь подозревали, что охранная грамота оказалась трюком, чтобы его задержать.

— Может быть, — согласился я. — А может, Архонт просто передумал…

— Но, Никерат, его честь…

— В Сиракузах только один судья чести и бесчестия. — Хэрамон замигал. — Ты не переживай, ведь есть театр. Если бы Троя не пала, — где бы она была сейчас?

Глаза его упрекнули меня за легкомыслие, но он согласился перейти к делу.

У него был хорег для его новой пьесы «Ахилл убивает Терсита»; и он хотел, чтобы мы поставили ее на фестивале. Хотя он стал читать пьесу вслух (почему поэты так редко умеют читать?!), она оказалась хороша. Начиналась она с появления амазонки Пентезилеи в качестве союзницы Трои. Она вызывает греков; Ахиллу, еще скорбящему по Патроклу, приносят историю ее побед. Он уже вернулся в строй, боец за греков, и встретиться с ней предстоит ему. Они окликают друг друга, — она со стены, он снизу, — и бросают друг другу вызов. Любовь с первого взгляда. Но они равны и гордостью, и репутацией; каждый ставит честь выше жизни; должны сражаться насмерть. Ахилл побеждает. Он выходит на сцену рядом с носилками, на которых ее вносят при последнем издыхании. Прелестный монолог, в котором он превозносит ее доблесть, чтобы подбодрить ей уходящую душу. Она умирает. Он опускается на колени и оплакивает ее, распростершись на носилках. Зубоскал Терсит, который мечтал услышать, что великий Ахилл наконец убит, да еще женской рукой, теперь рад воспользоваться случаем. «Ну и плакальщик!» — кричит он. Только что оплакивал Патрокла, теперь вот эта амазонка; а ведь оба погибли из-за тебя… Ахилл поднимается; Терсит пугается и бежит; из-за сцены доносится его предсмертный крик. После яркой сцены с Диомедом, который должен потребовать плату за кровь, поскольку Терсит ему родня, появляется Артемида, останавливает бой и мирит героев. Большая хоральная процессия, Пентезилею отдают ее амазонкам для погребения, — пьеса окончена. Сейчас ее хорошо знают в Афинах, но то была первая постановка.

Ахилл для протагониста, но там и для второго хватало; отличный материал. Пентезилея на носилках — кукла; так что он сможет играть и ее, и Терсита. Текст Хэрамон для нас скопировал, так что мы могли забрать его домой; и так мы были полны всем этим, что почти не замечали критян, которые до сих пор по кустам носились. Читали на ходу — и заблудились: очутились в какой-то незнакомой части парка с опасно фешенебельными постройками. Я спрятал свиток за пазуху:

— Слушай, нам надо вернуться туда, где пришли.

— Конечно, — согласился Феттал. — Только как это сделать? Ты найдешь?

За нами расходилось три аллеи, почти одинаковых. За стеной розовых олеандров проглядывала крыша Дворца.

— Давай-ка туда посмотрим, — предложил я. — Если увидим, с какой мы стороны от Дворца, — сориентируемся.

Мы полезли в кусты. Когда они начали редеть, впереди не только свет показался, но и послышались голоса. Я остановился, как вкопанный, и схватил Феттала за руку: один из говорящих был Дионисий.

Феттал, прочитавший мои глаза, не издавал ни звука. Ни к чему было попадаться возле Архонта в таком месте, где нам совершенно нечего было делать. Я вспомнил афоризм Пифагора, который так легко процитировал Хэрамону.

Феттал слегка побледнел, но всё-таки тихо двигался туда, где можно было что-то увидеть меж листьями. Надо изучать, как ведут себя люди.

Поначалу я слышал только голос Дионисия; он красноречиво себя жалел. Время от времени один из его спутников — их было два или три — вставлял что-нибудь вроде «Да, конечно», «Это все знают» или «До чего верно!» Они шли по направлению к нам; но когда голоса стали уже совсем различимы, страх меня попросту оглушил. Дойдя до чащобы, они естественно остановились; я позволил себе вздохнуть.

— Но нет, друг Диона не может сделать ему ничего плохого, — говорил Дионисий. — Кто угодно… Предатель, который ест мою соль и разлагает солдат моих… Кто угодно… — Он всхлипнул. Был он наполовину пьян, но вполне искренен.

— Рыбак рыбака, государь… — сказал кто-то. — Ты был слишком великодушен, дерзость прощать нельзя. Дело в том, — прости, что говорю так прямо, — дело в том, что ты недостаточно себя ценишь. От того и его гордыня растет.