— Когда я думаю о… — начал Дионисий, но примолк. Теперь они уходили; я подобрался к Фетталу, выглянуть в его просвет. Увидел Архонта с друзьями — и троих, шедших им навстречу через лужайку, старший впереди. Зачарованно смотревший Феттал шепотом спросил имя — я кивнул: это был Платон.

Двое помоложе стояли молча, в позе формальной скорби. Платон шагнул вперед. Его плечи и голова подались книзу больше, чем я помнил; борода, в которой в Афинах седина едва пробивалась, стала почти совсем белой, только в бровях сохранилась чернота. Серые глаза в ввалившихся глазницах были пронзительны. Я почти увидел, как меняется взгляд Дионисия, хотя и смотрел на него со спины. Однако, поощряемый обожателями, он решился на хорошую мину:

— Да, Платон? В чём дело?

— Я здесь по просьбе друзей моих. — Платон показал на своих спутников. — Они боятся, что ты можешь предпринять какие-то действия против Гераклита, несмотря на то, что обещал мне вчера. Я полагаю, его где-то видели.

Спина Дионисия дернулась кверху и как-то странно скрутилась при этом.

— Обещал?! — Он попытался вознегодовать и удивиться.

При этом, один из двоих бросился вперед, упал перед Архонтом на колени и схватил его за руку. Умолял о чём-то, захлебываясь слезами. Дионисий позволил ему обливать слезами свою руку, подтянулся и выглядел весьма значительно. Наверно, хоть раз в жизни почувствовал себя великим, как отец. Платон с отвращением наблюдал эту сцену; а чуть погодя подошел к просящему и положил руку ему на плечо:

— Не отчаивайся, Феодот. Дионисий никогда не посмеет вот так отказаться от своего слова.

Поза Дионисия изменилась, он стал пониже. Руку его отпустили раньше, чем он сумел ее убрать, и теперь он яростно скрестил их на груди.

— Какое слово? Тебе я ничего не обещал!

Я сказал уже, что Платон постарел. Сутулость уже была у него в костях, выпрямиться он никогда не сможет… Но при этих словах он стал просто страшен. Однажды, помню, в каком-то старом сельском театре, я вошел ночью с факелом в костюмерную и наткнулся на громадного старого филина, сидевшего в темном углу и глядевшего мне прямо в глаза. Я едва не уронил факел и не спалил всю скену тогда.

— Клянусь богами, обещал! — Клюв его подался вперед, я почти видел вздыбленные перья. Прихлебатели захихикали; друзья Платона были в панике. А Платон добавил, на случай если Дионисий не понял его с первого раза: — Ты обещал именно то, о чем сейчас тебя просит вот этот человек. — Он отвернулся от Архонта и пошел.

Стало тихо; потом Дионисий велел друзьям Гераклида убраться с глаз. А в следующий момент и сам ушел, наверно погонять солдат. Лужайка была наполнена мощной пустотой, как сцена после спектакля.

Пока искали выход на входную аллею, ни один из нас не произнес ни слова. Потом Феттал сказал:

— Он назвал его лжецом, перед всеми этими людьми.

— Ну да, и двое из них друзья Диона…

— Он убьёт его?

— Не знаю. — Я чувствовал, что слегка дрожу. — Отец обязательно убил бы… А этот — мне кажется, он сам не знает, что сделает. Всё в руках богов.

— Ужасный старик! Нико, а мы не можем его вытащить отсюда? Ну хоть попробовать? Ведь это всё равно что оставлять Прометея, чтоб его крысы грызли. Уж орла-то он заслужил…

— Дорогой мой, у него в этом городе дюжина преданных друзей. Самое лучшее для нас с тобой — найти Спевсиппа и предупредить. Это может быть ему полезно.

Менекрат, услышав наши новости, решил тотчас отослать жену с детьми из города, к ее отцу. На случай беспорядков она могла взять с собой кое-что из ценностей, так что в доме началась суматоха сборов.

К дому Спевсиппа мы подходили дважды, но его не было; и никто не знал, где он. Остаток дня провели с текстом Хэрамона; но утром решили, что Спевсиппа надо найти срочно, и пошли снова. Привратник хорошо меня знал; и сказал, что его хозяин вместе с Спевсиппом в доме Архидема, где гостит Платон. Мы онемели. А он осторожненько продолжил:

— Я так понимаю, господин мой, Архонту понадобился дом для гостей. Вот он и попросил его пожить у друзей.

Мы переглянулись с облегчением.

— Так значит Платон в порядке и живет у своих друзей? — переспросил я.

Да, сказал привратник.

— И твой хозяин со Спевсиппом тоже там?

— Этого я сказать не могу. Знаю только, что уходили они туда.

Конечно, он чего-то недоговаривал; но мы вполне удовлетворились и пошли оттуда с облегчением, говоря от том, что Платон наверно обрадовался этому расставанию еще больше, чем Дионисий. Как сказал Феттал, великой дружбе пришел конец, но теперь по крайней мере можно домой вернуться. А я подумал о Дионе: как он это воспримет.

Успокоившись насчет Платона, мы решили набрать труппу и приступить к репетициям. Хора в пьесе не было, только вставки музыкальные, о них музыкант и позаботится. Хэрамон был очень современным автором. Третий актер, которого я имел в виду, оказался свободен; и привел мне на прослушивание своего друга четвертым, у которого было несколько строк. Я взял и его. А со статистами было совсем просто. Хэрамон нашел толкового хорега; по сицилийским стандартам он считался прижимистым, и предпочитал иметь дело с афинскими актерами, которые не требуют, чтобы все наряды были обшиты металлом и чтобы короны непременно чистого золота. А я слишком тщеславен, чтобы прятаться в груде реквизита; так что поладили мы отлично.

Мы репетировали уже два-три дня, когда по дороге домой я возмутился:

— Слушай, дорогой мой. Перед остальными я ничего говорить не стал, но что ты делаешь с Терситом?

Феттал посмотрел на меня очень знакомым взглядом; говорящим, что сейчас он постарается меня переубедить.

— А ты не думаешь, что это будет свежо и духе времени попробовать сыграть его с сочувствием?

— Какого времени? Пьеса о Троянской войне!

— Да, но Ахилл на самом деле убил Патрокла; то есть, спровоцировал его смерть. У Гомера первое, что ты слышишь о Терсите, — он поспорил с Агамемноном, когда тот бы не прав. А кто еще посмел?

— Ахилл, Диомед, Крис, Одиссей…

— Да, но Терсит говорил за простых людей.

— Нет, дорогой. Не за простых, а за низких. Он — это голос зависти, ненавидящей добро пуще зла. И в этом Хэрамон пошел вслед за Гомером. Пентезилею надо играть с сочувствием; а в Терсите у тебя есть контраст.

— Но это в новом духе, — возразил он. — Это анти-олигархично… Давай покажем мятеж простого человека; в Сиракузах это поймут.

— Боже их упаси, если они увидят себя в Терсите. Они забыли, что такое величие; тем более нужно им напомнить. Ярость Ахилла длилась всего несколько дней; но драматург и не вышел за их пределы. Хэрамон молодец, что не испугался показать его в самом лучшем виде. А чего нам пугаться?

— О, Зевс! — воскликнул он. — Честное слово, ты думаешь, что я хочу у тебя сцену украсть. Ведь думаешь?

— Нет. Слишком хорошо тебя знаю. Ты хочешь сотворить то, что увидел в голове у себя. С твоим Терситом я мог бы сыграть и Ахилла: преисполнен собственной важности; и горю своему потакает потому, что это его горе; а Терсита убивает просто для того, чтобы лишний раз себя показать. В пьесе этого нет, но вложить можно. Кто знает? Может, публике и понравится…

— Ну так сделаем? Почему бы нет?

— Я думаю потому, что люди могут быть лучше, чем они есть. Зачем показывать им только то, как быть хуже?

— Надо показывать правду жизни.

— Конечно. Но какой жизни? У Ахилла жизнь своя, у Терсита своя; у Платона с Дионисием то же самое… А правда была и у Патрокла, который не мог пойти мимо раненого; которого рабыни оплакивали, потому что он им никогда худого слова не сказал. Мир не Терситу принадлежит, если только ему не отдать.

— Дорогой Нико, я вовсе не собирался тебя путать. Забудь, не думай. Постановщик ты, а я обещал слушаться. Я просто подумал, это могло бы тему освежить.

Мы шли дальше; а я раздумывал о том, сколько из только что сказанного подхватил у людей из Академии, хоть и не соглашался тогда.

Дом Менекрата превратился в мужское жилище. Жена его никогда не работала; так что домоправитель распоряжался, как всегда. Через несколько дней одна из служанок вдруг залоснилась и надела новое ожерелье, а Менекрат запел в ванне. Его жена, из благородных, имела тенденцию его подавлять.