— А как это воспринял сам Гиппарин?

— Знаешь, выглядел испуганно; и нерадостно, пожалуй. Но, может, просто чересчур ошеломлен был? Событие-то!.. Ему всего шестнадцать или около того; масса времени исправить прежнее воспитание.

— Конечно, — согласился я.

Потому что здесь пьеса должна кончаться.

Победная процессия, жена возвращается, герой на вершине славы, хор поет хвалу, а счастливые зрители расходятся по домам.

И я могу возвращаться в Афины, самым первым с отличными новостями. Долгий период моей жизни, нередко и душу мне терзавший, заканчивается радостным пеаном.

На другой день, или через, я пошел свидетельствовать своё почтение Диону, как делали все более или менее с положением. Он принимал по двенадцать человек за раз; иного я и не ожидал при таком наплыве; и единственно чего хотел — пожелать ему радости. Он встретил нас в белом плаще, простом даже для него. За время фракционной борьбы он еще похудел; но это только выявило прекрасную кость его лица, сейчас освещенного триумфом. Он спас свой народ; он отомстил за изгнание своё и унижение жены своей; он победил низкого врага, ни разу не унизившись до низости. Это был Дион, и никогда меньше чем Дион.

Здороваясь, он выделил меня; сказал, что слишком коротко поблагодарил в тот раз на дороге в Леонтины. Доброта его меня тронула: он ведь и профессию мою простил от полноты сердечной. Простое помещение было до краёв полно счастьем и победой, как красивый кратер может быть полон вином.

Вокруг него стояли близкие друзья, которые оставались, когда другие уходили: Тимонид, мечтавший наверно убраться оттуда, чтобы писать свою историю, и Каллипп ненавистник тиранов, правая рука Диона с давних пор. Я подумал, а как он почувствовал себя, когда Ортиджа опустела? Его бледные глаза блуждали, словно искали что-то потерянное.

Пора было уходить. Я последний раз глянул на Диона, улыбавшегося друзьям; и тут мне вспомнилась история одного давнего Олимпийского победителя, у которого оба сына тоже оказались увенчаны, на одних и тех же Играх. «Умри сейчас!» — кричали ему, имея в виду, что такое никогда больше не повторится, и большей радости не будет. Я задержался в дверях, хоть уже ушел со сцены, и смотрел на его сильное, счастливое лицо; а голос в душе моей, которого я не мог заглушить, кричал: «Умри сейчас, Дион! Умри!»

Я кое-как выкинул это из головы, — не надо плохих примет! — и пошел собираться на корабль.

В тот год я был здорово занят. Когда вернулся, — долго слушал рассказы о том, кто что делал, пока меня не было. Феттал сознался, что была у него интрижка с юношей в Коринфе… Тем не менее, встреча наша оказалась радостной; мы друг друга простили и проболтали два дня без остановки. У нас всегда так после разлуки, и время этого не меняет.

По слухам, я был на Сицилии с секретной миссией, потому и задержался так надолго. Я помалкивал, и меня хвалили за сдержанность. А пока я отсутствовал, Феттал попал в список первых актеров; и на Дионисиях мы впервые оказались в соревнующихся пьесах: он Троилом, а я Улиссом. Мы оба знали, что постараемся победить, и никаких упреков не будет: уж такие глупости мы точно переросли. Я тогда выиграл, но голоса разделились; так что ему уже недолго осталось. А на пиру мы так увлеклись разговором о технике (он смог, наконец, сам ставить пьесу, и спектакль получился потрясающий), что друзьям пришлось нас растаскивать. Я уж и не помню, чей же это был банкет.

Мы решили поработать какое-то время партнерами и поехали на гастроли в Эфес. Раз в несколько лет поездить с Фетталом в радость; ну а после того пару лет отдышаться надо. Он ни в работе меры не знает, ни в выходках своих; так что ни днем ни ночью ни на что времени нет, кроме него. В искусстве он делает всё что хочет; зато в приключениях постоянно просит моего совета, и бывает так благодарен, как будто принял его.

Время от времени приходили новости с Сицилии. Дион по-прежнему был у власти; Дионисий возвращаться не пытался, хотя в Локри его все презирали за скотское пьянство и отношение к местным женщинам. Обе армии всё еще служили в Сиракузах, — кампанцев Дион выгнал, но всех остальных сохранил, — так что со времен старого Дионисия город никогда не был защищен лучше, чем сейчас. А сам Дион по-прежнему жил в пифагорейской скромности и простоте.

Ничего больше я не слышал; быть может потому что не спрашивал. Пьеса закончилась. Герой во славе, и публика это знает, — но театр пуст; одни уборщики. Остаётся только вспоминать.

Возвращаясь через Делос, мы задержались на праздник Аполлона и поставили «Гиперборейцев», действие которых как на этом острове и происходит. Во время репетиций, в ослепительный и обжигающий день, какие бывают на Делосе, гуляли мы по террасе возле Львиного озера, чтобы хоть чуть ветерка поймать, и там встретили Хэрамона. Поэта. Побывав гостем Дионисия, он постарался никогда больше не связываться с Сиракузами; но, поскольку пробыл там целый месяц, считался авторитетом в тамошних делах. Нам снова пришлось выслушать россказни о его приключениях, которые все Афины уже наизусть знали; ну, кроме самых последних обновлений, которые он постоянно добавлял, чтобы подчеркнуть свою ненависть к тирании… А под конец он сказал:

— Несчастный народ! Похоже, что проклятие за жестокость к людям Никия так и прилипло к ним со времен отцов наших.

— Ну, сейчас-то Эриннии смягчились, — предположил я.

— Скажи пожалуйста, — вмешался Феттал, — ты новую пьесу дописал?

Хэрамон терпеть не мог, чтобы его перебивали даже ради лести; потому снова повернулся ко мне:

— Вот это нам и предстоит увидеть. Похоже, что кроме оргий во Дворце всё стальное идет по-старому.

— Да брось ты, — говорю. — Сейчас-то они по закону живут.

— Конституционный совет до сих пор заседает… Конечно, за день никто свод законов принять не может; но военное правление продолжается до сих пор.

— Ну, тут вряд ли можно что-нибудь сделать. Однако, людям больше не приходится оплачивать пиры Дионисия.

— Я слыхал, что налоги до сих пор достаточно тяжелы. Войскам платить надо. Вот им не на что жаловаться; дисциплина строгая, но о них и заботятся; прежней скупости Дионисия и в помине нет. Ну и конечно, все кто помог Диону придти к власти — те тоже не в обиде. Он всегда был щедр, даже в изгнании. Но нынешняя его щедрость превосходит ту, что можно оплачивать из своего кошелька. Ладно, он верховный командующий и делает что хочет. И никто не обвиняет его в тратах на себя.

— Так Гераклид на самом деле держит свои клятвы?

— Гераклид!? — Он удивился; и явно был рад, что больше знает. — Ну, там где он сейчас, у него и выбора нет!

— Нико, — перебил Феттал. — Флейтист ждать будет. Ты ведь хотел тот кусок речитатива еще раз прогнать.

Я не обратил внимания.

— Что? — говорю. — Гераклид мёртв? Вот это благословение всем и каждому. Боги давно были в долгу перед Дионом.

Хэрамон поднял брови:

— «Боги лишь тем помогают, кто сам защититься умеет.» В этом смысле ты можешь быть и прав.

— Совершенно верно, — сказал Феттал. — Тебе придется извинить нас, Хэрамон. Мы…

— Постой, — прервал я. — Погоди. Хэрамон, как он умер?

— Его закололи кинжалами в собственном доме; и сделали это люди благородные, древнего происхождения, целый год прождавшие позволения. Воздерживались, пока он не предложил на Собрании срыть крепость Ортиджи, поскольку это логово тирании, укрепленное против народа. Они, по-видимому, рассчитывали на такое с самого дня ее сдачи; и поддержки у Гераклида становилось всё больше… А публично судить его не стоило. Ужасно, отвратительно… Но это Сицилия; там греческой этики ждать не стоит. Всё равно что в Македонии.

Феттал, до того тянувший меня прочь, тут взял за руку. Отказывать ему в проницательности, как некоторые, это большая ошибка.

— Дорогой мой Хэрамон! — сказал я. — Само по себе это меня не удивляет. Но вот что Дион согласие дал, — тут я поверю, только когда увижу, что вода в гору потекла.