– Дай сейчас! – рванулась Рома. – Если любишь.

Не думать, не рассуждать! Отринуть прошлое, если хочешь жить человеком среди людей, иметь свой дом, семью…

Гер колебался, потирая портсигар. Рома смягчила напор; изгибаясь, воркуя нежным голосом, шла к нему на четвереньках:

– Гер, сейчас… А то вцеплюсь. Укушу. Я буду орать! Хватит меня мучить. Для чего ты сказал?.. Хочешь, я съем ключ? Мигом, не задумываясь. Я не смогу больше жить и не знать, где правда. Тебе что-то известно, да?.. Как ты разведал, что я – другая?

– Долгая история. Отложим на потом.

– Дай. Дай, пожалуйста.

– Ключ изменяет людей. Ты почувствуешь себя… необычно. Слабость, страх – трудно сказать, что именно.

– Пусть.

– Я опасаюсь…

– Чего? Я не выдам, клянусь.

– Дело не в тебе. Здесь, на базе, кто-то присутствует.

– Кто? Только военная полиция.

– При чём тут полиция?.. Враждебное присутствие – яснее не скажешь. Если попадёшься на глаза, особенно в первые день-два…

– Всего-то! Гер, у овец свои фокусы, чтоб откосить от службы. Без проблем.

– Кто тебя увидит? Врач?.. другие овцы?

– Человек пять, все здешние.

– Ладно. Рискнём, – решившись, Гер вновь достал таинственную пилюлю.

Перламутровая капсула на ощупь была жидкой. Шарик воды в незримой оболочке.

Товарищ У ещё гудел в ухо свою китайскую сказку: «Вот так, милые выростки – съел мальчик драконову жемчужину и стал драконом», но Рома уже отмела сомнения. Со стаканом минералки шарик проскользнул в глотку и… ничего не случилось.

– Враг, присутствие… как его распознать?

– Ты не сумеешь.

– А если я их встречу?

– Тогда молись – ты трёх секунд не проживёшь.

Лишь сейчас Рома чётко поняла, что слегка сонливое выражение лица Гера – обманчиво. У него всегда были чуть-чуть приопущены верхние веки, но взгляд оставался жестоким, прицельным, как у Сокола.

* * *

Западная Фрисландия, 1282 год

Энский гонитель ересей, конечно же, сменился.

Редкий глава священного трибунала удержится на посту после избрания нового папы.

Придётся ждать этого ставленника Рима. Я отсылаю слугу домой – пусть известит родных о моём приезде. Вскоре я встречусь с семьёй…

…на небесах, если нас туда примут.

Завтра судный день! Доминиканец шествует по Энсу под зелёным штандартом, с прихожанами, милицией Христа и конгрегацией святого Петра Мученика. Пожалуй, стоит взглянуть на их процессию, но я спешиваюсь у трактира, освежить горло вином.

– За плотников! Чтоб крепко стояли помост и «жаровня».

– Да уж, мессер, поджарят ведьм на славу! Всю их изгарь – в болото, пущай прохлаждаются с лягвами! Будет им шабаш бесовский.

Завтра судный день.

Матерь Божия! За что мой край обречён немилосердному концу? Здесь, по этим добрым, надёжным камням мостовой, покатит колесница смерти. Все труды, все надежды людские – во прах…

Моя рука, несущая ко рту оловянный стакан, замирает. Рожа трактирщика угодливо щерится в улыбке. Его подручный, тупица-недоросль, утирает сопли рукавом и украдкой выдыхает мокрый винный дух.

Э, малый, куда косишься? Тебя развезло от выпитого, взыграли блудные мыслишки?.. Поспеши затолкать милку в чулан и задрать ей подол. Завтра будет поздно. Чёрный возница с белым оскалом подхватит тебя и швырнёт в свою гремящую повозку.

Нам нет спасения.

Господи, Ты обещал Аврааму пощадить Содом, если там найдётся десять праведных – неужели нет в Энсе десяти человек, ради которых можно сохранить сей город на земле?

Никогда прежде я не глядел по сторонам так, как сегодня.

Кто чист? Ты? Или ты? Или вон тот, с заступом? А ты, писарь?..

Нет, напрасны мои упования.

Почему я вижу людей иначе, чем прежде? Свиные глазки, отвислые губы, звериные уши, клыки, низкие лбы, обезьяньи лапы… Вином и пивом дышит люд, речи полны сквернословия, глаза тлеют похотью.

Зачем вы Богу – такие?

Он просеет вас на сите гнева Своего. Отделит одних от других, как зерно от плевел, как пастырь отделяет овец от козлищ.

– Доброе у тебя вино, хозяин.

– Заходите, мессер, в мой трактир. Вы с дальней дороги – должно быть, утомились и проголодались. Лучшего каплуна для вас зажарю.

– Я нынче обедаю у инквизитора.

– О, какая честь!

– А завтра, Бог даст, у епископа.

– Да, у Его Преосвященства кухня знатная, не хуже княжеской. Винцо, говорят, подают преотменное. А завтра, после торжества, будет пир!

– Завтра все упьёмся насмерть, – ответил рыцарь-паломник, глядя вдоль улицы.

Инквизитор в процессии упарился, почти изнемог. Однако, сменив одежды, омыв лицо и руки, он приободряется и встречает меня милостиво, приветливо. Он худ, костист и прям, глаза его сияют рвением и верой.

– Наслышан о вас, мессер. Благодарение Господу, паломничество ваше совершилось, прегрешение стёрто благочестием и смыто смирением.

Ещё б ему не любезничать со мною. Я принадлежу к древнему роду, моё семейство сильно и влиятельно. Остерегись коснуться меня даже тенью подозрения, монах! Конрад Марбургский, Пётр из Вероны – твой брат по ордену, – были рьяными в поисках ереси… даже излишне рьяными… и постигла их злая судьба. Меч и тяжёлая рука рыцаря. Помни о сём.

Но я не заносчив. Тем паче сегодня. Глупо кичиться на пороге мрака перед тем, кто вскоре разделит с тобой участь всех смертных. Мы равно войдём во тьму – нагими, жалкими, молящими о милости.

Кажется, и он предчувствует нечто ужасное. Выпив, он становится многословным и пылким; его терзания льются из уст горячими речами.

– Годы, десятки лет или столетия – что значит время? Оно измеряется только молитвами, что поют ангелы. Здесь, в юдоли скорби, мы – рабы времени и плоти. Нас окружает грех, осада всё теснее, уже подняты штурмовые лестницы, сонмища бесов идут на приступ. Близится день, когда остановится песок в часах, и начнётся вечность. Разве выдержит сердце моё, когда отверзнутся врата и грянет трубный глас? Но даже коченея от страха, я жажду выйти из времени и узреть свет Агнца.

«Да сбудется по словам твоим» – На моих губах циничная улыбка приговорённого.

Чему я улыбаюсь?

– Знамения всё чаще. Разве не явствует из них, что суд грядёт? Нечистый ходит во плоти, глумливо оскверняя сущее. Он наслал с востока воинство монголов, соблазнил диких ливонцев возвратиться к культу идолов. Колдуньи зачинают от инкубов; дети дьявола растут, как тесто на дрожжах – шести месяцев от роду они выглядят юношами совершенных лет! Демоны уносят женщин из кроватей, подменяя ложными телами…

– И в нашем прибрежном краю, судя по завтрашней церемонии, тоже не всё благополучно, – напоминаю я о делах насущных.

–Истинно так. Не скрою, мессер – бегины, люцефериты и другие нечестивцы кишат здесь, как опарыши. Манихеи, поверженные в Лангедоке, дали тут обильную поросль, как плохо выполотая крапива. Их злое колдовство не поддаётся описанию.

«Всего-то жалкая Тэтке Рыбачка… Видел бы ты, монах, какая поросль бывает в землях нехристей!»

Память проступает предо мной, будто икона, омытая уксусом.

…Истощённая молодая женщина протягивает мне маленькое чудище.

«Она предлагает купить уродика. Она просит совсем недорого, франк. Один динар. Ты вырастишь из него славного шута, он будет кривляться и смешить твоих гостей».

«Откуда у неё такой ребёнок? Нет ли на нём проклятия?»

«Она говорит, что её взял ифрит. Дух налетел на шатёр, когда муж был в отъезде. Она проснулась от страха и словно ослепла. Джинн обладал множеством рук, похожих на плети, и телом черепахи; головы у него не было. Мужество его подобно железному копью. Её сын пропал. Джинн выпотрошил двух верблюдиц. Теперь женщина живёт у проезжей дороги, ибо нечиста. Всё её имение – латунная чаша для подаяний».