— Дим… — тихо сказала она, её голос был слабым, но в нём была тоска, как будто она боялась, что слова разобьют этот хрупкий момент.

— Что, маленькая? — отозвался он, его голос был хриплым, но мягким, как старое одеяло, в которое она куталась. Он слегка отстранился, чтобы посмотреть на неё, и его глаза, полные боли и нежности, встретились с её взглядом.

— Я их ненавижу… — прошептала она, её слова были как яд, вытекающий из раны. — Всех… Понимаешь? Даже мать… — Её голос дрогнул, и она сжала одеяло, её пальцы побелели от напряжения. — Она, если узнает, знаешь, что скажет? «Алька, переведи мне половину. Тебе Ярослав ещё выделит, а мне надо навоз купить… Ты же теперь начальник отдела…» А меня трясёт от ненависти…

Дима молчал, его рука гладила её плечо, но его челюсть сжалась, а глаза потемнели от гнева. Он знал её мать — знал эти звонки, эти требования, знал, как они ранили Альбину, как заставляли её чувствовать себя инструментом, а не дочерью. И теперь, с Эльвирой, Артуром, Ярославом, этот мир предательства сомкнулся вокруг них, как клетка. Он сжал её сильнее, его пальцы дрожали, но он не отпускал.

— Аль… — начал он, его голос был низким, пропитанным болью, но твёрдым, как скала. — Ненавидь их. Ненавидь сколько хочешь.... потому что я тоже ненавижу.... твоя мать сегодня на мою заявление написала.... что мама эту суку малолетнюю ударила....

Альбину словно ударили под дых. Её желудок сжался, и она почувствовала, как её едва не вывернуло наизнанку. Её глаза расширились, серые, как пепел, но стремительно темнели, наливаясь тьмой, как будто ненависть, что копилась в ней, теперь выплёскивалась наружу.

— Мама завтра к нам приедет, — продолжил Дима. — Она тебя одну и любит… Ненавидь, Аль… Потому что есть за что.

Его слова были как разрешение, как ключ, отпирающий клетку, где она держала свою боль. Альбина сглотнула, её горло сжалось, но она заставила себя говорить, её голос был тихим, но полным яда, как змеиный укус.

— Я хочу… — начала она, её глаза горели, тьма в них была почти осязаемой. — Дим… Я хочу… чтобы им было больно. Очень больно… Как нам сейчас… Чтоб их рвало от боли, понимаешь? Всех. Мать, Эльку, Артурика… Ярослава. Всех.

Её слова повисли в воздухе, как чёрный дым, и в этот момент что-то изменилось. Ненависть, что жила в ней, перестала быть просто болью — она стала чем-то большим, чем-то опасным. Её пальцы сжали одеяло, её ногти впились в ткань, но она не чувствовала боли. Только тьму, что росла в ней, как буря.

Дима замер, его рука на её плече дрогнула, и он медленно поднял голову. Его глаза встретились с её, и в них плескалась та же тьма — не просто гнев, а что-то глубже, что-то, что пугало и притягивало одновременно.

— Я тоже… — внезапно признался он, его голос был низким, почти шёпотом, и он уткнулся лбом в её плечо, как будто искал укрытия в ней, как она в нём. — Очень хочу, Аль…

Они синхронно подняли головы и посмотрели друг на друга. Их глаза, серые и синие, были зеркалами, полными тьмы — ненависти, боли, желания отплатить. Это был момент, когда их общая боль сплела их ещё сильнее, но эта связь была опасной, как грань, за которой нет пути назад.

Утром Альбина проснулась раньше друга, понимая, что они так и уснули в обнимку на его кровати: он – в одежде – старой выцветшей рубашке и домашних штанах, она – в его футболке и теплых носках, которыми он вчера старался ее согреть вместе с грелкой. Дима тихо сопел во сне, но даже так оберегал ее – без пошлости или страсти, а именно оберегал, охранял, обнимая.

На кухне вкусно пахло оладушками, и Аля отчетливо поняла, что приехала тетя Катя – мать Димы, но будить их не стала. Альбина усмехнулась, даже не почувствовав смущения, уж кто-кто, а тетя Катя все прекрасно понимала без слов.

Она встала и тихо вышла на кухню.

- Проснулась, маленькая, - проворковала хрупкая старушка с седыми волосами, сама похожая на маленькую птичку. – Как ты?

Альбина прислонилась к косяку и вздохнула.

- Больно….

- Раны они всегда болят, - покачала головой женщина, переворачивая на сковородке золотистые оладушки. – И долго. Даже когда их лечишь…. А твои, Алюш, только солью посыпают…. Стерва эта…. Сестричка твоя, всегда сукой была, только ты этого не замечала. У Али новое платье? Аля, тебе не идет, нужно забрать. У Али хорошая работа? Ну, Алю из жалости взяли…. Ох, сколько я слушала, сколько плакала, что Димка, балбес, не в тебя влюбился….

- Теть Кать….

- Знаю, маленькая, знаю. Я зло сейчас говорю, несправедливо… и в Эльке хорошее есть… но мне все равно, понимаешь. Избаловали ее и ты, и мамаша твоя, камаз дерьма ей на голову! Ай, - махнула рукой Катерина, - что сейчас говорить…. Я вам ягод привезла, овощей… ты вся белая, почти прозрачная стала – в гроб краше кладут. Этот бугай тоже на тень похож стал…. За неделю всего….

Альбина села за потертый стол и машинально стала чистить ягоды крыжовника, привезенные мамой Димы. Ягодка за ягодкой. Убирала хвостики и плодоножки, не замечая, как самые зрелые тетя Катя подсовывает ей в рот.

- Теть Кать…. Что там с заявлением?

Женщина тяжело вздохнула и горько головой покачала.

- Вот и стала на старости лет уголовницей, маленькая. Хулиганство мне вменяют. И нанесение легкого вреда…. А я ей всего лишь пощечину зарядила, стерве такой. Эх, жаль оглобли под рукой не оказалось. Если уж судить будут, так хоть бы оторвалась напоследок! Отвела душеньку…

Альбина невольно опустила голову.

- Они заберут заявление, - глухо сказала она. – Заберут. Я заставлю….

- Кто, Анька? – фыркнула Екатерина. – Она павлинихой ходит, дочка такого парня нашла! Он ведь… - женщина прикусила губу и отвернулась к сковородке.

Альбина замерла, её пальцы сжали ягоду так, что сок брызнул на стол.

— Они приезжали, да? — едва слышно спросила она, её голос дрожал, как тонкая нить, готовая порваться.

Тётя Катя не ответила сразу, только кивнула, её взгляд был прикован к шипящему маслу. Тишина повисла, как тяжёлый занавес, и Альбина почувствовала, как её сердце сжимается.

— Зачем? — выдохнула она, её голос был почти шёпотом, но в нём была боль, которую она не могла сдержать.

— Аль… — начала тётя Катя, но замолчала, её рука замерла над сковородкой.

— Зачем, тётя Катя? — Альбина повысила голос, её глаза сверкнули, полные отчаяния и гнева. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, но она не чувствовала боли — только пустоту, что росла в ней.

Тётя Катя вздохнула, её плечи опустились, и она повернулась к Альбине, её лицо было полно горечи.

— Подарки твоей матери привезли… — тихо сказала она, её голос был тяжёлым, как будто каждое слово давалось с трудом. — Продукты, посуду… И… он руки Эльки попросил…

Альбина знала это — Ярослав рассказал ей вчера, но слова тёти Кати всё равно ударили, как молния. Её дыхание перехватило, горло сжалось, и она почувствовала, как мир рушится снова. Артур, ради Эльвиры, пошёл на эти бредовые старые традиции, которыми так гордилась их мать — сватовство, подарки, весь этот спектакль. Он не просто выбрал её сестру, он вонзил нож в её сердце, а мать с радостью держала этот нож. Её глаза потемнели, как буря, готовая разразиться.

— А мама? — выдавила она, её голос был едва слышен, как шёпот умирающего. Она боялась ответа, но не могла не спросить.

Тётя Катя ничего не ответила, только махнула рукой, её жест был полон усталости и презрения. Это молчание было хуже слов — оно сказало всё. Горько и мерзко стало на душе, как будто кто-то вылил на неё ведро грязи. Мать не просто приняла подарки, не просто благословила Эльвиру — она даже не подумала об Альбине, о её боли, о её разбитом сердце.

— Ради чего… Тётя Катя? — прошептала она, её голос дрожал, слёзы жгли глаза, но она не дала им пролиться. — Неужели она меня совсем не любит? Неужели…

— Она не понимает, Аль, — тихо сказала тётя Катя, её голос был полон боли, но в нём была теплота. — Не понимает. Она любит тебя, но… ты для неё опора, сила, стена, а Эля — ребёнок…