На остальные подписи нарком не взглянул, заинтересовался конвертом. На нем не стоял штамп отправляющей почты, был только свердловский. «Ясно. Сам привез письмо и здесь опустил. Не с нарочным же оно отправлено».

Положил конверт на стол в сторонке.

— Что это за семейка Чечулиных? И не прикидывайтесь, пожалуйста, будто для вас это письмо неожиданность.

Балатьев посмотрел на наркома с сочувствием. Лицо землисто-желтое от усталости, под глазами черные обводья, сидит ссутулившись, словно давит на него непосильная тяжесть. Такому резко не ответишь, даже если нагрубит.

— В моем цехе половина однофамильцев. И о письмо этом…

— «В моем!» — передразнил нарком. — Как Людовик Четырнадцатый: «Королевство — это я!»

Ни один мускул не дрогнул на лице Балатьева, будто заряд иронии был направлен не в него.

— О письме я узнал только вот сейчас, — невозмутимо продолжал он. — Что в нем, если не секрет?

Нарком сделал вид, что не понял намека. Он просматривал письмо Славянинова, про себя рассуждая: «Вихлястое, дипломатичное». А вот последняя строка: «Все обвинения Кроханова несостоятельны и основаны на личной неприязни» — вполне определенная. Но Кроханов обвинял Балатьева только в аморальном поведении. При чем же тут «все обвинения»? Что за манера давать индульгенцию не только за грехи настоящие, но и неизвестно какие будущие? Повертел в руке пакет с печатями и тоже отложил в сторону, увидев в скоросшивателе еще корреспонденцию Кроханова с приколотой к ней сводкой Главуралмета. Письмо было короткое, в нем директор просил не присылать Балатьева обратно, ибо без него цех работает лучше, выплавка стали с каждым днем увеличивается. Сводка подтверждала это ежесуточными цифровыми показателями.

Резкая разница в выплавке стали при Балатьеве и после него вызвала у наркома сомнение в достоверности цифр: такого бурного роста производительности — каждые сутки на один процент — ему до сих пор наблюдать не приходилось даже в первоклассных цехах, не говоря уж о старых уральских. Взглянул на Балатьева испытующе.

— Знаете, как сейчас работает цех?

— Знаю. Резкий подъем.

— А у вас нет ощущения, что тут что-то не так? Двадцать процентов на старых печах — прирост небывалый.

— Вообще Кроханов приписками… не пренебрегает, но…

— Что вам об этом известно? — прокурорским тоном, но заинтересованно спросил нарком. Заметив на лице Балатьева замешательство, потребовал: — Мне нужны факты. Вы можете привести их?

Злополучный месячный отчет лежал у Балатьева в кармане, подмывало вытащить его и показать наркому, но что-то удержало от этого шага, пожалуй, нежелание уподобляться Кроханову — играть роль доносчика.

— Юридических доказательств у меня нет, — ответил он, понимая, что этот акт великодушия может дорого ему обойтись.

Пытливость, появившаяся было в глазах наркома, исчезла и не возвращалась.

— А обвинение без доказательств знаете как называется? Клевета! — припечатал в конце концов он. Показал сводку. — Это — приписки?

— Не думаю, по всей видимости, действительное производство.

«Странный малый. Ему подбрасываешь удобное объяснение, а он отвергает», — с внутренней усмешкой подумал нарком.

— Если так, то и вы смогли бы сработать на этом уровне.

Ответ Балатьева вновь обескуражил наркома мужественной прямотой:

— Нет, не смог бы.

— Почему?

Балатьев замялся, и нарком стал неровно постукивать карандашом по столу. Время идет, скоро раздастся звонок из ЦК, а он все разбирается с этим инженером.

— Я вел печи на пределе технической мощности, обеспечивавшей длительную эксплуатацию, — наконец вытянул из себя Балатьев, заметив нетерпение наркома. — А сейчас они работают на износ. Ситуация достигла крещендо.

Нарком благосклонно кивнул. Он был сторонником нормальной эксплуатации печей и осуждал искусственные рекорды, поскольку они наносили ущерб оборудованию и опошляли сам принцип соревнования — равенство условий.

— А может, без вас они нашли оптимальный режим? — Нарком силился понять, что же в действительности происходит на заводе.

— Очень сомневаюсь. Я вел печи на пределе возможного.

На улице густо повалил снег, отчего в кабинет сразу заползли сумерки. Нарком включил настольную лампу и, взяв в руки пакет с сургучными печатями, вскрыл его. Письмо секретаря горкома подтверждало правильность сложившегося мнения о молодом инженере. Тот писал, что Балатьев, в отличив от директора, работник инициативный, прогрессивный, технически грамотный, но, поскольку друг с другом они на ножах, кого-то нужно убрать, лучше бы директора. В совете нарком видел некоторый резон, но не внял ему. Освободить директора — значило признать назначение ошибочным, непродуманным, а его и так недавно журили за двух директоров, которые плохо проявили себя при эвакуации. А убрать стоящего работника только потому, что не нравится директору, нелепо. Мало ли кто кому не нравится. Это не аргумент, тем более в военное время.

Нарком бросил письмо в папку, захлопнул ее и заявил тоном, не допускавшим несогласия:

— Поезжайте-ка вы обратно.

— О нет, туда я больше не ездок. — Возражение прозвучало у Балатьева с такой спокойной категоричностью, как будто был вправе распоряжаться собой.

Сквозь желтизну щек у наркома проступила розовинка — грозный предвестник возможной вспышки. Но спросил сдержанно:

— Почему?

— Кроханов и так обвиняет меня в саботаже. А если, вернувшись, я поведу печи на нормальном режиме и производство снизится, это лишь подтвердит его обвинения. Кроме того, мы друг другу противопоказаны.

— Мало ли что кому противопоказано! — взорвался нарком. — При моем балансе времени мне противопоказано тратить время на эту!.. — Не подобрав слова, он ожесточенно ткнул пальцем в папку.

Балатьев знал, каким крутым бывает нарком в гневе, и все же повторил упрямо:

— Не вернусь.

— Тогда — на фронт!

Нарком, случалось, угрожал фронтом, чтобы обуздать строптивых, приструнить зарвавшихся, и это действовало безотказно. Во всяком случае, такая угроза ни у кого не вызывала улыбки. А Балатьев улыбнулся. И не только улыбнулся, но и огорошил фразой:

— Для меня это лучший вариант.

Ответ вывел наркома из себя, и тут он уж дал волю накопившемуся раздражению.

— Скажите пожалуйста — лучший вариант! А для меня?! Я ставлю вопрос перед Главным Командованием отозвать из армии, даже с передовой, всех металлургов, а он тут… а он тут сияет! Сколько лет делали из вас…

Раздался телефонный звонок, резкий, продолжительный. Это был тот самый звонок, которого нарком ждал. Сняв трубку и прикрыв микрофон рукой, сказал Балатьеву:

— Явитесь завтра.

— К вам?

— В отдел кадров.

Балатьев вышел из кабинета, не зная, какое решение вынесет нарком, но довольный тем, что период мучительного бездельничанья теперь так или иначе кончится. Хорошо — если армией, худо — если опять окажется в какой-нибудь глуши.

Скорый поезд Свердловск — Москва отошел с опозданием на четыре часа сорок минут и на ближайшей станции застрял. Людей было немного, причем все без исключения военные. В этом Николай убедился, когда, насидевшись в полном одиночестве в купе мягкого вагона, неторопливо прошел по остальным вагонам до самого хвоста поезда. Пассажирами были в основном солдаты, подлечившиеся в госпиталях и возвращавшиеся в свои воинские части. Это он установил по обрывкам фраз, которые слышал, проходя: «А у нас в госпитале…», «А наш хирург был — золотые руки», «Сестрички — как на подбор», «С голодухи и старуха — молодуха…»

Топили слабо — угля не хватало. Более сносно было в тех вагонах, где пассажиров набралось много и где непрестанно курили. Махорочный дым, густой пеленой висевший в воздухе, создавал иллюзию обжитости и теплоты.

В одном из вагонов шел жаркий спор с проводницей — солдаты требовали открыть туалет, проводница упорствовала, тыкала пальцем в эмалированную дощечку, оповещавшую о том, что на стоянках пользоваться сим заведением воспрещается. Солдаты доказывали, что это правило не для военного времени и не для того случая, когда поезд стоит и черт-те сколько еще простоит, что выходить из вагона им не положено, можно отстать. И действительно, в самый разгар перепалки за окном на перроне поплыли люди, и вагон стал подрагивать на стыках рельсов.