— Подсекай! Подсекай! — крикнул подошедший Николай.

— Все. Ушла, стерва, — досадливо пробубнил незадачливый рыбак.

— Не будем мешать. — Николай взял Светлану за руку и в один миг выволок с откоса на дорогу.

В воздухе тихо — ни ветриночки. Оттого деревенские звуки густо наполняли его. Блеяли возвращающиеся с пастбища овцы, на все лады звякали коровьи ботала, доносились удары колотушек — пастухи давали знать, что пришло время запускать коров, погромыхивали колодезные вороты, взлаивали потревоженные псы, где-то раздавались бесшабашные возгласы упившегося забулдыги. И редкие людские оклики тоже звучали по-деревенски. Громко, надсадно.

— Вы знаете, я возненавидела наш пруд, — заговорила Светлана.

— И в этом виноват я? — мгновенно среагировал Николай.

— Да, — бесхитростно подтвердила Светлана. — Я очень… Страшно стало мне тогда… Страшно и тяжело…

— Спасибо.

— Что тяжело?

— Что я не безразличен вам.

— Этого мало…

— Правда?

— Правда…

Николай ушам своим не поверил. Светлана ли это? Скромная, порой даже застенчивая — и вдруг… Сердце его зашлось от нежности и признательности к этому милому, непосредственному существу, которое при всей обреченности их отношений, зная наперед, что будущего у них нет, признается в самых сокровенных чувствах. Взял ее руку, сжал тонкие пальцы и ощутил, как обжигающая волна пошла по всему телу.

— Мы сегодня видимся последний раз в жизни, — заговорила Светлана, когда, пройдя узеньким проулочком, свернули к дороге, с обеих сторон которой уже горбились стога сена, — буйно, тучно росли этим летом травы. Еще не опустившееся солнце рясно пестрило и тропку, и траву, и деревья поодаль. — Могу я рассчитывать на полную откровенность?

— Безусловно.

— Вы очень любили свою жену?

К этому вопросу Николай готов не был и потому чуть замешкался.

— Не хотите — не отвечайте, — пришла ему на выручку девушка.

— Нет, Светик. Вам я на все могу ответить вполне искренне, но хочется, чтоб было и убедительно.

— Искренность всегда убедительна.

— Не всегда. Вот ваша мама была сегодня вполне искренна, но неубедительна. — Николай явно тянул время, чтобы собраться с мыслями. — Видите ли, когда любовь проходит, почти всегда кажется, что ее не было.

— А вы уверены, что она прошла?

Он снова задумался, потом сказал твердо:

— Прошла.

— А мне кажется, нет.

— Почему кажется?

Долгая пауза перед ответом. И еще один вопрос:

— Если б жена явилась с повинной, вы могли бы ее простить?

— Нет, — ответил Николай на сей раз мгновенно, чтобы Светлане не вздумалось снова выразить ему недоверие из-за замедленной реакции.

По отлогому угорышку, желтому от одуванчиков, вышли на хорошо укатанную дорогу. Недавно прошедший дождь ничуть не размыл ее. Пышно, рясно набирая силу, цвело, особенно в нетронутых низинках, бойкое дурнотравье. От посвежевшего леса тянуло сыростью и пахучим духом хвои, в разъятом небе гасла радуга, ее колдовское свечение еще держалось на линялых облачках. Было невероятно тихо. Рокотали лишь верхушки елей, подрозовленные закатным солнцем.

Дорога раздвоилась. Одна вбежала в лес, другая спускалась в овражек, неглубокий, но буйно поросший кустарником и местами затянутый куделями туманца. Невольно зашагали быстрее.

Вежливо, с поклоном поздоровавшись, мимо прошла женщина с тряпкой через плечо, в горошковой косынке, повязанной по-крестьянски — углышком надо лбом.

Николай заботливо придержал Светлану, вспомнив, что еще недавно она ходила неуверенно, с опаской.

— Как ваша нога? Не болит?

— Не болит, когда забываю о ней.

Рядом в кустарнике что-то зашелестело, беспорядочно захлопали крылья, и крупная птица, взмыв вверх, понеслась над ними.

— Сова. Всего-навсего сова. — Николай прижал к себе испугавшуюся Светлану.

Выбрались из овражка и остановились, чтобы пропустить двуколку с лихим, лет четырнадцати от роду возницей. Вознамерившись блеснуть ухарством, мальчуган перетянул лошадь батогом, на рыси спустился вниз и, не убавив скорости, вымахал на подъем.

Двинулись по тропе вдоль таинственного непроглядья леса, вслушиваясь в завораживающий шум листвы, то и дело переступая через корневища деревьев.

Лес был наполнен разными звуками. Завели свою вечернюю песню после трудов праведных сойки — самая одаренная птица из всех пересмешников. Похлеще скворцов подражают голосам других птиц и даже животных. Торжествуя победу, гулко барабанил по дереву дятел.

— Слышите? — Светлана вскинула голову. — Давайте поищем, где спрятался.

Обошли вокруг дерева.

— Вон, смотрите, красный хохолок. Глядит вниз, прикидывая меру опасности. — Светлана постучала палочкой по стволу. — А ну-ка лети, покажись как следует городскому жителю.

Дятел одним махом перелетел на другое дерево и, спрятавшись, притих.

— Ой, кедровка! Крек-крек. Намаялась за день, теперь отсиживается в кустарнике.

— Это скорее дрозд или скворец.

— Нет, нет. Остановимся. Послушаем. Очень пугливая птаха.

— Откуда здесь может быть кедровка?

— Залетают. Да еще сколько! Они ведь не одни кедровые орешки едят, а и боярышник, и чернику, и бруснику, не брезгуют и насекомыми, и червями. Голод им никогда не грозит.

— Вы так хорошо знаете птиц. Откуда?

— О, Николай Сергеевич, я ведь сжилась с лесом. Сызмальства.

Светлана сложила рупором ладони и что было мочи пронзительно, с девичьим задором крикнула:

— Ага-га-а!

Эхо подхватило ее голос и, многократно повторяя, покатилось за лес.

Внезапно в небе появились разрозненные серые тучки, и сразу крапанул мелкий, как пыль, дождик-сеянец. Светлана запрокинула лицо, наслаждаясь окропившей его росяной влагой.

— Давайте под то лохматое дерево, — обеспокоился Николай. — А вдруг усилится? — Схватив Светлану за руку, уволок ее под сомнительное укрытие.

— Ну зачем, пусть бы… — Светлана встряхнула дерево, и на них, шурша, посыпалась роево капель. — Хо-ро-шо! — раздался ее ликующий возглас.

Внезапно облачка в поднебесной дали растворились, словно и не было их, и дождик прекратился. Выйдя из-под дерева, неторопливо, держась за руки, пошли дальше, вдыхая посвежевший воздух, любуясь засверкавшей зеленью.

— А вон гнездо зяблика, — Светлана указала на запримеченный среди ветвей тугой округлый нарост.

— Вижу. Но это не гнездо.

— Гнездо, Николай Сергеевич! — Светлана смотрела по-детски распахнутыми глазами, то ли дивясь неосведомленности спутника, то ли желая убедить его в непреложной истине. — Зяблики очень тщательно строят гнезда. Внутри кусочки лишайника, расщепленные перышки, волосики растений. Все это они утрамбовывают своим тельцем, поворачиваясь так и сяк. А сверху — до чего же понятливая пичуга! — паутинка, которую снимают с растений — там их вдосталь.

— А почему не слышно пения?

— Ну вот какой вы, Николай Сергеевич…

— Несмышленый?

— Неосведомленный. Зяблики поют, когда самочки высиживают птенцов, чтобы развлечь своих подружек, чтобы им было весело. Очень задорные и одаренные. Улыбаетесь…

— Любуюсь вами.

— Скоро начнется вторая кладка — у них бывает и по три, — почему-то торопливо продолжала Светлана, — и понесется пение. А знаете, голоса зябликов тщательно изучают.

— У вас в институте? — прозаически поддел Николай.

— И в институте, и вообще. Неужели это для вас открытие? — Светлана придала голосу ворчливый оттенок.

— А соловьи разве хуже поют?

— Не знаю. В наших краях не водятся.

— Я не понял, почему вы спросили о прощении, — вернулся Николай к незаконченному разговору.

— Мне кажется, что глубина чувства определяется степенью вины, которую можно простить, не так ли? Кстати, объясните мне, почему мужчины не прощают женщинам то, в чем обычно бывают грешны сами.

— Вины неравноценны.

— О да, конечно! — патетически воскликнула Светлана. — Вы, мужчины, считаете себя существами высшего порядка. Вам все дозволено.