Пишу я протокол, а Пека возле меня крутится и бурчит себе что-то под нос: никак не хочет признаться, что полетела его гипотеза в тартарары. Самолюбие ему, видите ли, не позволяет.

Выглянула из своей комнаты соседка.

— Уже можно? — спрашивает.

— Нельзя! — говорю.

Спряталась, но дверь до конца не закрыла: слушает. Да, думаю, любопытна ты, голубушка... В этот момент чувствую, как тронул меня кто-то за рукав. Обернулся я: Акимов.

— Разрешите, — говорит, — на одну минуточку в комнату зайти. Только на минуточку. Я знаю, где ключ.

Пока показывал он нам, как все было, спокойно держался, а тут разволновался. Дышит тяжело.

— Ладно, — говорю.

Открыли комнату. Встал он на пороге, огляделся и — повернулся круто.

— Поехали? — спрашивает.

Это он как бы со старой жизнью прощался.

Увезла Акимова машина, а мы с Марией Федоровной и Пекой пешочком по теневой стороне пошли в прокуратуру. Молча шли.

Добрались до моего кабинета, расселись. Почесал Пека подбородок, покосился на Марию Федоровну и помрачнел.

— Сдаюсь, — говорит.

— Приятно слышать, — отвечаю. — Выкладывай свои соображения, — товарищ Комаров.

— Чего проще, — говорит. — На гире отпечатки пальцев правой руки, а бил Акимов левой. Эксперимент это подтвердил. Но хотел бы я знать, чем же он Потапова ударил? Не кулаком же! В чем наша ошибка, Сергей Александрович?

— В том, — отвечаю, — что не там искали. И не то.

А про себя добавил: и не тем путем.

Легко, конечно, сказать: не там, не то, не тем путем. Однако, чтобы подойти к этому, нужно было столько протоколов исписать, что получай мы, к примеру, как репортеры гонорар за строчки, все трое на эти средства поехали бы отдыхать в Сочи, не дожидаясь путевок со скидкой от месткома.

Впрочем, о Сочи в ту пору помышлять нам не приходилось, хоть и сезон, ибо новый путь привел меня не на черноморские целительные пляжи, а в кабинет главного судебномедицинского эксперта республики.

Принял он меня, выслушал. Почитал привезенные мною документы, в том числе и справку о том, что страдал покойный Потапов алкоголизмом, пожевал губами, словно конфетку пососал, и говорит:

— Просите создать комиссию?

— Да, — говорю.

— У меня возражений нет.

Прищурился профессор на меня, хитренько так.

— Скажите, — говорит, — вы об академике Копыловском, Викентии Михайловиче, слышали что-нибудь? А? Светило! Последняя, в некотором роде, инстанция в патолого-анатомии. Неужели не слышали?

Копыловский? Знакомая фамилия. И имя знакомое. Откуда, думаю, знаю я его? В книге, что ли, какой упоминание о нем встречал, или в газете? Скорее всего, в газете.

— Слышал, — говорю, — краем уха.

Пососал опять эксперт невидимую конфетку.

— Рекомендую, — говорит, — к нему обратиться... Формальную сторону я попробую уладить, но и вы не зевайте. Поговорите с ним неофициально, уломайте возглавить комиссию. А членов мы выделим. Самых опытных. Словом, ни пуха вам, ни пера...

Не было печали, так нет — поезжай гордого академика упрашивать!

Поехал.

Отыскал я резиденцию академика, надел халат и пошел бродить по незнакомым этажам. Иду, таблички читаю. За какой, думаю, скрывается маститый ученый муж? Внизу-то мне сказали, что в кабинете застать его невозможно и искать следует во всех комнатах подряд. Авось попадется.

Заглянул в одну комнату, в другую.

— Был, — говорят, — только что вышел.

В третьей — то же самое. Прямо-таки миф какой-то, а не академик. Право слово, касайся дело лишь меня самого, плюнул бы я на все и не стал бы его отыскивать. А тут, кстати, и халат мне попался из числа недомерков. Глянул я на себя в зеркало и понял, почему люди в комнатах, куда я заходил, давились от улыбок — куда какой забавный вид: высоченный дядя наряжен в поварскую курточку, рукава которой едва доходят ему до локтей.

Стащил я с себя чересчур эксцентричный этот наряд, перевесил его через руку и путешествую в костюме. Только успел два десятка шагов сделать, как слышу, окликает меня кто-то командным голосом:

— Вы почему без халата?

Повернулся: стоит передо мной маленький толстяк в белоснежном халате, за ним — свита, человек этак десять, все на него смотрят, а он — на меня, и челюсть у него вниз ползет от изумления.

— Сергей, — говорит. — Ей богу, Сергей!

— Молекула! — говорю.

Ну да, стоит передо мной собственной персоной Молекула. Изменился, конечно, но все такой же коротышка, каким был когда-то в школе второй ступени.

Покраснел.

— Товарищи, — говорит, — можете идти. Я к вам позже присоединюсь. — И мне, когда остальные отошли: — С ума сошел! При студентах — Молекулой! Типун тебе на язык!.. Какими судьбами?

Объяснил ему в двух словах. К академику, мол, по делу.

— По какому, — спрашивает, — делу-то?

— Долго рассказывать.

— А ты не спеши. Пойдем в кабинет.

Теперь дошла до меня очередь рот от изумления открывать.

— Позволь, — говорю. — Так ведь...

— Вот именно!

— Ты — академик?

— А что? Убит? Наповал?

— Наоборот, — говорю. — Рад!

— Еще бы, посмел бы ты у меня не радоваться... Встречаешь кого-нибудь? Я позавчера Кутикова встретил. Помнишь? Прорабствует на стройке. А Жека наша, Колючка, замужем за Васей. Хорошо живут, черти. Они там что-то с текстилем мудрят...

По дороге до кабинета вспомнили мы с ним старых своих друзей, по пальцам насчитали тех, кого видим, и замолчали оба. Подумали об одном и том же. Нахмурился он.

— Да, — говорит, — война многих унесла. Будь они прокляты, войны эти!

Словно черту подвел.

Устроились мы в прохладном его кабинете на диване, положил он мне руку на колено.

— Рассказывай, — говорит.

Старался я говорить покороче, но ничего не получилось. Минут двадцать занял мой рассказ. Поднял он брови.

— Кулаком, говоришь, убил? Куда ударил? — спрашивает.

— По шее, справа, пониже затылка.

— И убил?.. Ересь! Плохого же ты, Сергей, мнения о человеческом организме. Нас матушка-природа из прочного материала делала. Ошибки, разумеется, допустила, старуха, но не особенно грубые. В мелочах... Спортом не увлекаешься?

— Нет, — говорю. — Причем здесь спорт?

— А ты на бокс сходи. Полюбуйся, как наносят боксеры друг другу затрещины, по силе равные удару задней ноги лошади. И, представь себе, не умирают... Насмешил ты меня.

— Слушай, — говорю, — дорогой мой академик, мне не до юмора. Скажи лучше, согласен ты возглавлять комиссию? Коротко говори: да или нет?

— Конечно, да. Для старого друга...

— Только по дружбе?

— Ух, — говорит, — как был ты, братец, вредным парнем, так и остался. Чего ты на меня взъелся?.. По дружбе... Не по дружбе. По службе, если уж хочешь знать! Должность у меня такая — помогать вашему брату. Заездили вы меня, даром, что академик. Второй год учебник дописать не могу — только сяду к столу, как кто-нибудь из твоих сослуживцев приезжает: экспертиза... Привык... Республиканский эксперт и звонить теперь не решается, обходным путем берет. Передай ему — согласен, мол, Копыловский... Сам будешь при эксгумации и вскрытии трупа присутствовать? Запаха не боишься?

— Нет, — говорю. — Но присутствовать буду не я, а следователь Корзухина.

— Ага, боишься, значит? Признавайся...

Не в чем, думаю, мне признаваться. Просто не приходилось еще Марии Федоровне проводить эксгумацию, а опыта набираться надо. Где же набираться, если не в компании с академиком? Вот и весь секрет.

Впрочем, по-моему, так и остался академик при убеждении, что я изыскал благовидный предлог, чтобы увильнуть. Слишком уж горячо он хвалил меня за стремление обогащать знаниями молодежь. Даже на лестнице все еще шептал мне в ухо комплименты по этому поводу, а на прощанье, пригласив захаживать на огонек, ввернул какую-то заковыристую латинскую фразу, смысл которой приблизительно соответствовал нашему: «О, если бы юность умела, если бы старость могла!». Рассчитался-таки за Молекулу!