Далее следует рассказ об убийстве, и заключает его моление к князю; он — «угодник» и «мученик», равный Борису и Глебу. Автор просит его: «Молися помиловати братью свою, да подасть им [Бог] победу на противные и мирную державу и царство честьно и многолетно…» Упоминание «братьи» Андрея показывает, что «Повесть» была составлена еще до смерти Михалки в 1177 году и до вокняжения Всеволода.
Другая версия «Повести» об убийстве Боголюбского, сохраненная Лаврентьевской летописью и появившаяся при Всеволоде III, устраняет или сокращает житийные элементы, хотя Андрей все еще очень определенно рисуется «страстотерпцем»: колоритные описания разгрома восставшими княжеского дворца и его слуг, рассказы о равнодушии духовенства, о поведении «злодеев»-заговорщиков — все это смягчено и сокращено: исчез и живой драматизм рассказа, нет упоминания о самом Кузьме; его лирические и скорбные «причеты» сменились поучительной риторикой летописца{366}.
Таковы две версии «Повести» о смерти Андрея. Одна — патетическая, полная глубоких переживаний и безграничной любви к погибшему князю, веры в непогрешимость его жизненного пути, оправдания даже темных сторон его правления; другая — более холодная и сдержанная, приспособленная к стилю официального свода летописи, в котором начинал расти, затмевая окружающее, образ «великого Всеволода». Острота сцен убийства Андрея и боярское преступление в этой версии «Повести» покрывается полутенью. Однако в обоих вариантах «Повести» образ Андрея глубоко положителен и высок.
Но в той же Ипатьевской, то есть киевской, летописи, куда была внесена «Повесть», столь пламенно откликнувшаяся на смерть Андрея, а раньше — рассказы о его доблестных бранных подвигах на юге, которые мы уже излагали, сохранились записи, сделанные еще при жизни Андрея и дающие совсем иную характеристику его облика. Таков в особенности цитированный нами рассказ о разрыве Андрея с Ростиславичами и о провале крупнейшего военного предприятия Андрея — карательного похода на юг двадцати князей. Андрей разгневался на Ростиславичей, «зане воли его не учини-ша», и, подталкиваемый Ольговичами, задумал поход на них. Но раньше он посылает к ним Михна с знаменитым требованием покинуть занятые столы и даже Русь. Это он делает, «исполнився высокоумья, разгордевся велми, надеяся плотной силе и множеством вой огороди вся, ражьгся гневом…». Летописец по этому поводу замечает, что гордым противится сам Бог. Мораль ясна: раньше Андрей был и умен и доблестен во всех делах, а теперь он поддался «невоздержанию, хвале, гордости», иначе говоря, проявил стремление подчинить себе родичей, а это противно Богу, который и наказал вскоре Андрея. В концовке же рассказа — о том, как Андрей «совокупил бо бяшеть все земли и множеству вой не бяше числа, пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отъидоша в домы своя» — слышна убийственная насмешка над позорным провалом организованного им грандиозного похода.
Мы видели и не будем здесь повторять, как владимирское летописание и церковная литература освещали образ Андрея и оценивали его деятельность. Теория приоритета Владимира над Ростовом, перехода стольных прав от Киева к Владимиру, богоустановленности власти владимирских князей была идейной основой этого летописания. Эта теория не была, как мы видели, лишь желаемой перспективой или отвлеченной концепцией книжников. Она была программой политической работы Андрея и ее идейным обобщением.
Точно так же летописные и литературные труды позднейших столетий в Москве или Твери воспринимали эту традицию не как теорию, но как исторический факт и связывали работу «владимирских самовластцев» с деятельностью их преемников — собирателей Руси и борцов за сильную великокняжескую, а затем и царскую власть. В конце XV века, в обстановке близившегося конца новгородской самостоятельности, всплыла память о борьбе Новгорода с наступлением Андрея Боголюбского, и новгородская осада 1169 года стала символом борьбы новгородского боярства с Москвой, вызвав появление особого «Сказания» об этом событии и ряда изображавших его икон{367}.
«Царственная Москва», созидающая в конце XV века свой торжественный кремлевский ансамбль, оглядывается на «образцы» владимирского зодчества XII века. И характерно, что митрополит, определяя тип центрального храма объединенного Русского государства — московского Успенского собора, указывает на «образец» владимирского Успенского собора не в его существующем виде с обстройками Всеволода и пятью главами, а в том первоначальном одноглавом виде, каким его создали мастера Боголюбского. За величественными делами и строительством Всеволода III люди XV столетия не забывали действительного основоположника русского «самовластьства».
XV и XVI века, жившие владимирским культурным и художественным наследием, модернизировали владимирских князей и изображали их как уже законченных «самодержцев». В глазах московских литераторов XVI века, составлявших «Степенную книгу царского родословия», Боголюбе кому уже «подручни» киевские князья; преемника же Андрея, Всеволода III, «Степенная книга» именует «родочисленным царствия Руськаго наследником, истинным корнеплодителем, первоначальствующим Руським самодержьцем…»{368}. «Степенная книга» ввела в рассказ о кончине Боголюбского и народную легенду о казни Всеволодом III убийц Андрея, сочувственную памяти Боголюбского и осудительную по отношению к боярам Кучковичам.
Показательно в этом смысле, что и второе создание XVI века — Никоновский летописный свод — наряду с интересом к преданиям богатырского эпоса, которые были введены в ткань его повествования, проявил исключительное внимание к деятельности Андрея. Причины этого интереса становятся понятны, если взглянуть на то, что было сделано в XV–XVI веках для создания торжественной генеалогии московских царей, в которой владимирские самовластны стали важнейшим звеном. Литераторов XVI века особенно привлекала в истории Андрея его борьба с Византией за самостоятельность русской церкви, в связи с чем сводчик ввел в текст и обширные речи Андрея, и пространную грамоту патриарха Луки Хризоверга, воспользовавшись какими-то, не дошедшими до нас источниками и развив их намеки в обстоятельные рассказы. Любопытно и то, что он сгладил черные краски в образе епископа Федора. Обстоятельность разработки истории епископа Федора и обилие конкретных подробностей заставляют, как уже говорилось, предполагать, что у редакторов Никоновского свода была в руках отдельная повесть об этом сюжете или копии с древних официальных документов, связанных с делом Федора и деятельностью Андрея. Андрей и Федор, открыто провозгласившие и осуществившие союз светской власти и церкви в борьбе за политическое единство Руси, были историческими фигурами большого и актуального интереса для русского самодержавия XVI века.
В середине XVI века в монументальной росписи Золотой палаты царского дворца в Московском кремле Боголюбский был изображен в ближайшем соседстве с царским местом в ряду с Владимиром — крестителем Руси, Борисом и Глебом, Александром Невским, Василием III и самим Иваном Грозным. Именно в этой атмосфере повышенного интереса к памяти владимирских «прародителей» московских государей оживляется и забытая мысль «Повести» Кузьмы о «святости» Андрея: в первой половине XVI века составляется предназначенный для церковного чтения рассказ о смерти Андрея, в котором он прямо назван «святым». Однако Андрей не был канонизован и не пользовался даже местным почитанием вплоть до конца XVII века{369}.
Представления XVI века переходят в историографию следующего столетия. В кратком историческом пособии, составленном в конце 60-х годов XVII века для царской семьи и государевых детей дьяком Федором Акимовичем Грибоедовым, характеристика владимирских князей дана в духе «Степенной книги». Дьяк Грибоедов «смотрел на действительность с высоты тех фикций, которые еще в XVI в. образовали теорию о «третьем Риме» и к его времени успели уже значительно обветшать после векового употребления»{370}. Здесь уже Юрий Долгорукий «господствует» «в богоспасаемом граде Москве», обновляя в нем «первоначальное скипетродержание благочестивого царствия…» «Царствия рус кого наследником» стал Всеволод; однако говорится о том, что и раньше, при Андрее, процветало «владимирское самодержавство». Так как Андрей не был звеном в генеалогической схеме московских государей, в которую включались лишь Долгорукий и Всеволод III, его портрет отсутствует в заказанном в 1672 году царем Алексеем Михайловичем живописном альбоме «Большая государственная книга, или Корень российских государей»{371}. Но появившийся вскоре после труда Ф. Грибоедова «Синопсис» Иннокентия Гизеля называет Боголюбского «великим князем всея Российския земли»{372}.
