Самые цели этих походов были сомнительны или неприемлемы для огромного большинства их участников. Мысли Андрея далеко опережали XII столетие. Любопытно, что в глазах летописца, рассказывающего о вышгородской осаде, дело Ростиславичей — справедливое: им «помогают» Борис, Глеб и даже Бог. «Святые князья» Борис и Глеб были идеалом братского миролюбия, и потому их упоминание здесь как покровителей Ростиславичей особенно выразительно. Замысел же Андрея — греховен и потому терпит неудачу. Злой иронией звучат комментарии летописца к эпопее вышгородского похода: Андрей попал «в сети многолукавого дьявола, который враждебен христианам; Андрей же князь был такой умник, такой доблестный во всех делах, а погубил свою рассудительность невоздержанием и, распалившись гневом, испустил такие заносчивые слова, — а ведь перед Богом мерзка и постыдна хвала и гордость. Все это было на нас от дьявола, который сеет в нашем сердце хвалу и гордость… Так исполнилось слово апостола Павла, сказавшего… возносящийся смирится, а смиренный вознесется. И так возвратилась вся сила Андрея князя Суздальского: собрал он воедино все земли, и не было счета множеству воинов; пришли они высоко мысля, а смиренными пошли к своим домам…» (перевод){286}.
Как бы вторя этой явно пристрастной и враждебной Андрею оценке южного летописца, построил свою знаменитую характеристику Боголюбского В. О. Ключевский. Перечислив его военные неудачи, он объясняет их личными качествами Андрея: «смесью силы с слабостью, власти с капризом»; бесплодные походы «можно было сделать и без Андреева ума»! «Проявив в молодости на юге столько боевой доблести и политической рассудительности, он потом, живя сиднем в своем Боголюбове, наделал немало дурных дел: собирал и посылал большие рати грабить то Киев, то Новгород, раскидывал паутину властолюбивых козней по всей Русской земле из своего темного угла на Клязьме!» Образ действий Боголюбского возбуждал у Ключевского вопрос: «руководился ли он достаточно обдуманными началами ответственного самодержавия или только инстинктами самодурства?..»{287}. Мы видим теперь, сколь далека от истины эта популярная, но поверхностная оценка.
После поражения под Вышгородом казалось, что феодальная Русь торжествовала окончательную победу. Сам Андрей скоро падет от руки убийц, защищавших старый порядок и «тьму разделения нашего».
Однако Андреем было сделано дело огромной важности. Он показал, что мыслима и осуществима организация единой державной власти, подчиняющей своим политическим планам силы других князей. Он показал, что это возможно только на новой социальной и географической почве. Силы растущего города были впервые сознательно включены Андреем в его созидательную работу. Он развеял старую славу Киева как политического центра Руси. Теперь было ясно, что обладание Киевом — дело слепого случая и комбинации сил, лишенное какой бы то ни было прочности и правомерности. Святослав, обращаясь с просьбой о волости к занявшему в 1174 году киевский стол Ярославу Изяславичу, формулировал свои мысли с неприкрытым цинизмом; «ныне же ты сел еси, право ли, криво ли — надели же мене!..». Андрей в 1169 году разгромил Киев, и после этого имя Киева потеряло всякий моральный и политический авторитет.
«В лице этого князя, — замечает М. Д. Приселков, — мы, несомненно, имели опережающего свое время и современников смелого и крупного деятеля, весьма рано оценившего и упадочность «Русской земли» (то есть Поднепровья. — Н. В.), и растущую мощь Ростово-Суздальского края и решившего, порывая все традиции своего рода и всех русских феодальных княжеств, по-новому поставить соотношение сил и внутри Ростово-Суздальского края, и внутри русских княжеств…»{288}.
IX. Развязка
Гибель верного помощника, епископа Федора, поражение под Новгородом, позорное отступление огромной рати двадцати князей из-под Вышгорода — все это были удары, расшатывавшие основы могущества Андрея и разрушавшие властный гипноз его силы. Они били и по самому Андрею, ослабляя его железную волю и уверенность в своих поступках. К этим политическим неудачам присоединился трагизм надвигавшегося одиночества. Его сыновья умерли: в 1165 году погиб Изяслав, в 1173 году скончался любимец Андрея, победитель Киева Мстислав; третий сын, Георгий, не мог служить утешением отцу и опорой его планов — он, видимо, не разделял мыслей отца. В 1174 году одновременно умерли два брата Андрея — Святослав, прошедший бледной тенью в жизни Руси и погребенный в суздальском соборе, и Глеб, сидевший в Киеве и, как подозревал Андрей, изведенный коварством Ростиславичей. На юге оставались младшие братья Михалко и Всеволод, которых десять лет назад Андрей изгнал из Владимирской земли. То, что с тех пор оснований доверять им не прибавилось, Михалко показал во время недавних событий на юге, пойдя на мир с Ростиславичами. Кроме того, незадолго до гибели самого Андрея, очевидно, предчувствуя надвигавшуюся катастрофу, ушли за пределы Владимирского княжества многие его ближайшие соратники. Особенно странно, что храбрый воевода Борис Жидиславич оказался в Рязани{289}.
Чувство тревожного одиночества овладевало Андреем. Он терял равновесие, от вспышек гнева и ярости неожиданно переходил к раскаянию и смирению, ища опоры в молитве и чтении духовных книг. Столько сделавший для развития церкви, сам, несомненно, верующий человек, Андрей все чаще ходил по ночам в дворцовый собор, сам зажигал свечи и лампады и в их неверном полусвете совершал одинокие всенощные молитвы, «покаяние Давыдово принимая, плачася о гресех своих»{290}.
В позднейших княжеских некрологах это «покаяние Давыдово» стало своего рода штампом, который мы встретим в ряде похвал, явно подражающих «Повести»{291}. В «Повести» же об Андрее оно, может быть, является реальной чертой его биографии. Псалмы Давида, по которым гадал дед Андрея Мономах в трудные минуты колебаний, были любимым чтением того времени. Но напрашивается мысль, что Андрею они были особенно близки своим взволнованным драматическим содержанием, которое давало верный отклик на переживания и тревоги последних лет его жизни. Со страниц Псалтыри перед ним вставал облик библейского царя, утверждающего свою власть в жестокой борьбе с крамолой, с мятущимися народами и племенами, с «тайными советами» князей. Высокопоэтические строфы псалмов были пронизаны теми же противоположными чувствами, что испытывал и он сам, — мрачного пессимизма, горестного разочарования, веры в свои силы и надежды на победу и одоление противника. Невольно кажется, что Андрей мог говорить о себе и своих днях стихами псалмов: «Враги мои говорят обо мне злое: «Когда он умрет и погибнет имя его?» И если приходит кто видеть меня, говорит ложь; сердце его слагает в себе неправду, и он, вышед вон, толкует. Все ненавидящие меня шепчут между собою против меня, замышляют на меня зло… Даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту» (Пс. 40:8,10); «…Ты Бог мой. Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет…» (Пс. 21:12); «Посмотри на врагов моих, как много их, и какою лютою ненавистью они ненавидят меня…» (Пс. 24:19). Трагизм одиночества и колебаний, сознание своей правоты и растущих сил сопротивления — все эти переживания, столь понятные в последние годы жизни Андрея, находили свой отклик в псалмах царя Давида.
Все военно-политические неудачи последних лет княжения Андрея, несомненно, имели общерусский отклик и оживляли надежды подавленных властью Боголюбского сил как внутри Владимирской земли, так и вне ее. Возможно, что рязанский князь Глеб и ростовское боярство ковали крамолу: догадка В. Н. Татищева, что «убивство Андреево… учинилось по научению Глебову», очень похожа на истину{292}; может быть, и в ближней среде Андрея, у Кучковичей, проснулась забытая было мысль о мести. Были недовольные и в самой владимирской дружине.
