Приняв посещение от короля, он начал прогуливаться по Парижу; входил в лавки и в мастерские, останавливался над всем, что обращало его внимание; расспрашивал чрез Куракина художников и везде обнаруживал свой ум и познания. Произведения моды, роскоши и щегольства мало его занимали; но все, имевшее полезную цель, все, касавшееся до мореплавания, торговли, художеств, — возбуждало его любопытство, привлекало внимание и заставляло дивиться сметливости обширного и верного взгляда, коего быстрота равнялась жадности к познаниям. Он едва взглянул на коронные алмазы, которые ему показывали; но любовался гобеленскими обоями, дважды ходил в Обсерваторию, долго пробыл в Саду растений, осматривал со вниманием механические кабинеты и разговаривал с плотниками…

Весьма легко догадаться, что государь с таким характером не был слишком заботлив о своем наряде. Баркановый[99] или суконный кафтан, широкий пояс, на котором висела сабля, круглый напудренный парик, который не спускался ниже шеи, рубашка без манжет — вот что составляло его одежду. Он заказал себе парик. Парикмахер, думая, что ему непременно нужен модный, а в моде были тогда парики длинные, сделал ему точно такой. Царь велел обстричь его кругом ножницами, чтобы привести в меру тех, которые он носил обыкновенно…

В тот день, когда он был у матери регента, в пятницу 14 числа, регент заехал за ним и повез его в оперу, в большую ложу, где они сидели только двое на одной скамье. В середине представления царь спросил пива; регент тотчас приказал принести, встал и сам представил ему на подносе бокал, а потом салфетку. Царь выпил, не вставая, отдал бокал и салфетку регенту, который все стоял, и отблагодарил его улыбкой и движением головы. В четвертом действии он уехал из оперы ужинать.

Царь обедал обыкновенно в одиннадцать часов, а ужинал в восемь. Издержки для его стола простирались до тысячи восьмисот ливров в день. Стол у него всегда был пышный, хотя он с первого дня приказал сделать уменьшения. Ему, однако, противно было не изобилие, а роскошь. Он ел довольно много за обедом и за ужином, выпивал по две бутылки вина за каждым столом, а за десертом одну ликера, не включая пива и лимонаду. Большая часть чиновников его не уступали ему в этом отношении; и в особенности бывший с ним духовник, которого он очень любил и уважал, вероятно, не за одно это. В один вечер я, Малюн и Бранка пригласили к себе на ужин этого достопочтенного отца, и он удивил нас своею вместимостью. Мы дали ему в собеседники одного маленького аббата из хорошей фамилии, который с четвертой бутылки покатился под стол. Духовник Петра видел это падение с геройским презрением.

Царь особенно посетил регента, но не сделал сей чести никому другому из членов королевского дома, кроме трех принцесс… Если церемониальные визиты, зрелища и праздники мало занимали его, то зато с удовольствием проводил он время везде, где надеялся найти что-нибудь поучительное. Утро того дня, в который он ездил в оперу, проведено им было все в чертежной галерее; его провожал туда маршал Виллар и бывшие в Париже генералы.

Маршал сопровождал также его и в Дом инвалидов. Это было 16 числа, в Троицын день. Царь хотел здесь все видеть, все высмотреть и, пришедши в столовую, спросил чарку солдатского вина, выпил за здоровье инвалидов, называл их своими товарищами и потрепал по плечу тех, которые сидели к нему ближе…

Я провожал тогда маршальшу Виллар, которая находилась между зрителями. Петр, приметив ее, подошел к ней, спросил, кто она, и сказал: «Сударыня — я видел сегодня Венеру и Марса». Этот мифологической комплимент, вероятно, был подсказан ему каким-нибудь придворным, привыкшим соединять Марса с Венерой. «Он очень мил!» — прошептала мне маршальша, когда он удалился. Маршал был еще счастливее.

Во вторник 18 числа маршал д’Эстре^{204} давал царю обед в своем доме в Исси и очень понравился ему тем, что показал ему множество ландкарт и морских планов.

Проезжая в Тюильри 24 числа, царь зашел к маршалу Виллеруа, куда и король приехал как будто случайно. Церемониал брошен был тогда совершенно, и царь показал снова искреннюю привязанность к нашему молодому монарху. В тот же вечер он отправился в Версаль, где провел три дня в осматривании замка, зверинца, Трианона, Марли и в особенности машины[100], которая тогда казалась гораздо удивительнее, чем теперь, при нынешнем усовершенствовании механики.

В этот день царь ночевал в Трианоне, коего сады вдруг наполнились нимфами. Велико было негодование Блюэня, старого управителя госпожи Ментенон^{205}, когда он увидел, что одна из сих гамадриад пробралась из парка именно в ее комнаты. Это, по его мнению, значило осквернять жилище добродетели. Говорили, однако, будто эта красавица была важная придворная дама, прокравшаяся контрабандою в толпе нимф, дабы выхлопотать от царя особенную аудиенцию. Я не упоминаю ее имени, потому что она жива еще, равно как и сын ее.

Высокий путешественник не забыл и академий. В Академии наук он поправил собственноручно карту России: этого было довольно, чтоб признать его членом…

Июня 3-го он опять поехал на несколько дней в Версаль, Марли и Трианон, которые ему хотелось осмотреть подробнее. Оттуда 11 числа отправился он в Сен-Сир, где обходил все классы и велел себе рассказать подробнее об упражнениях воспитанниц.

В этот день я находился у госпожи Ментенон; ей доложили, что царь, узнав о ее пребывании в Сен-Сире, желает ее видеть. «Попросите извинения у царя, — отвечала она, — состояние моего здоровья лишает меня возможности принять эту честь».

— Нет, — сказала она мне, — я не могу его видеть. Людовик XIV не соглашался, чтобы он приехал во Францию.

— Сударыня, — сказал я ей, — возьмите свои меры: его московское величество не удовольствуется вашим отказом: он в состоянии взять вашу комнату приступом. В его государстве с дамами обходятся не по-рыцарски.

— Правда ваша, — отвечала она, — мне должно не только сказаться больною, но и лечь в постель.

— Вы тем увеличите только опасность.

Вдова Людовика XIV, привыкшая к моему ветреничеству, не осердилась на меня, но отвечала мне с улыбкой:

— Я уже так стара, что мне нечего бояться!

Между тем я приметил, что она нарумянилась, как будто в самом деле ожидала царя. Я вышел, чтоб дать ей время исполнить свое намерение. Лишь только успела она улечься в постель, как Петр I, которому не хотелось уехать, не видав ее, появился у двери ее комнаты и, не слушая никого, вошел. Я в это время был в коридоре и пошел вслед за монархом, который при жизни Людовика XIV нажил бы себе ужасную войну за такое нарушение этикета! «Как, — думал я, — неужели он хочет завоевать вдову великого короля, как какую-нибудь шведскую провинцию?»

Занавесы у кровати были задернуты. Царь подошел поспешно, открыл их, посмотрел внимательно на госпожу Ментенон и, удовлетворив свое любопытство, вышел, не сказав ни слова. Я никогда не видывал такой оригинальной сцены. Госпожа Ментенон лежала в постели как окаменелая; присутствующие едва могли опомниться.

Чрез несколько дней я отправился в Сорбонну, куда ожидали царя. Я стал возле статуи кардинала Ришелье. Лишь только увидел ее Петр, как растроганный подбежал к изображению знаменитого министра, обнял его со слезами и сказал: «Великий человек! Я отдал бы половину царства моего гению, подобному тебе, чтобы он помог мне управлять другою». Все зрители были изумлены. Кто-то, указав на меня, сказал царю: «Это наследник имени Ришелье!» — «Милостивый государь! — сказал мне Петр. — Вы носите прекраснейшее имя во Франции». Я уверен, что если б я поехал в Россию, то одно это имя отворило бы мне путь к высшим государственным достоинствам.

Июня 15-го царь ездил обедать к герцогу Антенскому… Вошедши в столовую, царь изумился, увидев под балдахином портрет царицы, который герцог Антенский нашел средство достать. Это ему так понравилось, что он вскричал: «Только французы способны на такие вещи!» Во время обеда сделан был и его портрет. Это еще более заставило его дивиться французскому проворству…