Между тем как правительство доискивалось средств наполнить истощенную казну, посреди тайных козней неудовольствия и религиозных прений, раздиравших королевство, посреди внешних переговоров для поддержания мира, стоившего стольких пожертвований, регент{201} получил известие, что царь Петр намеревается посетить Париж. Для нашей народной гордости было очень лестно, что победитель Карла XII идет изучать Францию и дивиться ей.
Петр I, сотворив самого себя, хотел вместе сотворить и народ свой. Слава о нем гремела по Европе и сосредоточивала всеобщее внимание на сем чудном монархе, в коем величие произникало из недр варварства. Нельзя было не любить в нем этой необыкновенной страсти к просвещению, которая заставляла его работать простым плотником между голландскими матросами; этой руки, которая с толикою славою держала скипетр и меч и не гнушалась действовать орудиями самого последнего ремесленника. Он ехал в Париж для того, чтобы ознакомиться с тайнами усовершенствования художеств, и тем признавал уже превосходство нашей столицы над всякими прочими столицами Европы. Ему давно хотелось видеть Францию; и он изъявлял сие желание в последние годы царствования Людовика XIV. Но король, изнуренный недугами старости и, по причине расстройства финансов, приведенный в несостояние развернуть пред ним пышность двора, прежде столь блистательного, умел искусно отклонить царя от принятого им намерения.
Спустя несколько времени после смерти Людовика XIV царь поручил князю Куракину{202}, своему посланнику, сообщить нашему двору о желании его видеть Францию и известить о своем прибывании. Регент с удовольствием обошелся бы без такого гостя, как по причине издержек, коих требовало его пребывание, так и по причине хлопот, коих опасался от характера и привычек сего государя, который, будучи весьма короток и обязателен с ремесленниками и матросами, мог быть при дворе тем взыскательнее. Но особенно приводила в замешательство регента, исполненного тогда уважением к Англии, ненависть, которую царь имел к королю Георгу и которую сохранил он до самой смерти. Известно, что царь полагал свою славу в том, чтобы торговлю своих подданных привести в цветущее состояние. На сей конец он велел провести множество каналов. Один из них был остановлен королем Георгом; потому что должен был захватить маленькую частичку его немецких владений, и царь никогда не мог этого простить ему. Неудовольствие, которое он питал к английскому королю, было причиною весьма забавной шутки, сыгранной им в Амстердаме над английским посланником, который просил у него аудиенции. Царь, который в это время шел на корабль, велел сказать ему, чтобы он явился туда. Когда посланник прибыл, царь, взобравшийся уже на верх мачты, закричал ему, чтобы он лез туда же для получения своей аудиенции. Будучи не очень легок, сей последний охотно б отказался от сей чести; но постыдился показать себя столь явным трусом. Царь дал ему аудиенцию в люльке и, позабавившись довольно боязнью министра, отпустил его…
Итак, герцог отправил маркиза де Нель и дю Либуа, простого придворного, с королевскими экипажами дожидаться царя в Дюнкирхене и принять его при вступлении на берег. Дано было повеление платить все путевые издержки высокого гостя и воздавать ему такие же почести, как королю. Маршал де Тессе{203} отправлен был к нему навстречу в Бомон и сопровождал его оттуда до Парижа, куда прибыл он 7 мая.
В девять часов вечера царь остановился в Лувре. Ему отведены были комнаты королевы, кои были освещены и обмебелированы с пышным великолепием. Он нашел это для себя слишком роскошным, спросил квартиры в частном доме и немедленно сел опять в коляску[96]. Его отвезли в отель Ледигьера[97], подле Арсенала. Но как и там мебель была не менее великолепна, то он нашелся принужденным взяться сам за дело. Он велел достать свою походную койку и поставил ее в гардероб.
Между тем Верно, один из королевских гофмейстеров, должен был каждое утро и вечер приготовлять для царя стол на сорок кувертов, не включая офицеров и служителей. Маршал де Тессе имел надзор за всем домом и должен был всюду сопровождать высокого путешественника с отрядом гвардии.
Петр I был высок, весьма хорошо сложен, довольно сухощав: лице его было смугло и выразительно, глаза большие и живые, взор проницательный и иногда суровый, особенно в то время, когда лицо его подвергалось судорожному сотрясению, которое было следствием яда, данного ему в детстве; но как скоро ему хотелось сделать ласковый прием кому-нибудь, физиономия его становилась приятною и дружелюбною, хотя северная жесткость никогда не сглаживалась с ней совершенно. Его движения, быстрые и стремительные, обнаруживали характер рьяный и страсти неукротимые. Вид величия, запечатленного бесстрашной самоуверенностью, показывал монарха, который везде чувствует себя самодержцем[98]. Его мысли, желания, прихоти быстро сменяли друг друга и не терпели ни малейшего противоречия: они не любили соображаться ни с временем, ни с местом, ни с обстоятельствами. Иногда наскучивая стечением зрителей, но никогда не стесняясь им, он удалял их одним словом или одним мановением: толпа расходилась, но для того, чтобы идти ожидать его там, куда завлекало его любопытство. Если экипаж его не был готов, то он садился в публичную карету, а иногда занимал без церемонии экипажи тех, кои приезжали его видеть. Однажды завладел он таким образом каретой маршальши Матиньон и велел везти себя в Булонский лес. Маршал де Тессе и гвардия должны были скакать за ним опрометью. Два или три подобные приключения заставили держать всегда при нем наготове экипаж и лошадей.
Сколь нимало, по-видимому, занимался он соблюдением этикета, приличного его сану, бывали, однако, случаи, когда он не пренебрегал им; весьма нередко в своем обращении он отмечал различие достоинств и лиц оттенками, довольно тонкими.
Хотя с самого приезда ему очень хотелось осмотреть город, но он не хотел никак выходить из комнаты, не приняв посещения от короля.
На другой день, по прибытии царя, регент отправился к нему. Царь вышел из своего кабинета, сделал несколько шагов для встречи регента, обнял его, потом, указав рукою на дверь кабинета, тотчас обернулся и пошел первый, а за ним регент и князь Куракин, который служил им переводчиком. В кабинете приготовлено было двое кресел, из которых одно царь занял первый, между тем как Куракин оставался стоя. Поговорив с полчаса, царь встал и остановился на том же месте, где принял регента, который, уходя, поклонился ему низко, на что царь, отвечал легким наклонением головы.
В понедельник, 10 мая, король сделал ему посещение. Царь вышел на двор, встретил короля при выходе из кареты, и оба рядом, король с правой стороны, вошли в покой, где царь первый предложил кресла. Посидев несколько минут, царь встал, обнял короля, поцеловал его несколько раз с нежностью и с изъявлением живейшего восторга.
«Государь, — сказал он ему, — вы превзойдете вашего дедушку».
Король, хотя был еще дитя, нисколько не смешался. Он сказал ему маленькое приветствие и охотно принимал от царя ласки. Расставаясь, оба государя соблюли тот же церемониал, как и при свидании. Царь, ведя короля за руку до кареты, сохранял постоянно осанку равенства; и если иногда, может быть, с намерением, позволял себе вид некоторого превосходства, на которое лета давали ему право; то старался прикрыть это изъявлениями сердечной привязанности к ребенку, которого беспрестанно брал в объятия.
На другой день, 11 числа, царь отплатил королю за посещение. Он был принят при выходе из кареты; но лишь только увидел, что король по Тюильрийскому крыльцу шел к нему навстречу, поспешно отворил дверцы, бросился к королю, схватил его в объятия, взошел таким образом на лестницу и донес его до покоев. Все шло точно так же, как накануне, исключая того, что король везде давал царю руку, как сей последний делал с ним у себя.
