— Это так, но тем не менее...

— Тем не менее, капитан, единственное средство для полного усмирения несчастной страны — это поступать справедливо и милосердно.

Сказав это, старик поклонился офицерам и, пригласив к себе только капитана, удалился во внутренние комнаты.

Оставшиеся французы, очевидно, не были довольны; они ворчливо обменивались мыслями.

— Как может правительство посылать сюда, хотя бы и гражданскими правителями, этаких старцев, да еще вдобавок местных уроженцев! — говорил один.

— Мало того, что местный уроженец, он прежний владелец этого замка, — объяснил другой.

— Непостижимо! Такая серьезная обязанность — и вдруг в руках феодала, аристократа, а следовательно и легитимиста. Что он легитимист, это видно из его слов.

— Аристократ, если хотите... да. Только он дружил и с Дантоном, даже с Маратом. Робеспьер ценил его. Он принадлежал к якобинскому клубу.

— Может быть. Только под старость он, кажется, опять обратился в свою старую веру. Как бы то ни было, приходится до известной степени исполнять его приказания.

— Ну, это как придется, — вставил почти дочерна загорелый старый грубый наполеоновский поручик, — это-то еще посмотрим. Попадется нам кто из беглецов, раскроим ему череп и скажем, что он не хотел сдаваться...

— Да еще с ранеными тут заставляет нянчиться, — бурчал другой француз. — Они сколько наших побили, а мы изволь от простуды их оберегать.

Тем временем комиссар, поборов потребность отдаться дорогим, хотя и горьким для его сердца воспоминаниям детства и юности, готовился к занятиям в кабинете.

Прежде всего он считал своим долгом успокоить жителей замка и окрестностей, приведенных в жестокое смятение и страх кровавыми событиями предыдущей ночи. Надо было написать прокламацию. Но чем, однако, мог он утешить этих несчастных людей, очутившихся между двумя огнями: с одной стороны, вторжение французов, с другой — яростная защита партизанских отрядов. И та и другая сторона была со своей точки зрения права; но и те и другие совершали свое дело, не стесняясь мирным населением. Оно пострадало больше всего. Как им будешь говорить о свободе, когда французы, вторгшиеся в страну во имя этой свободы, являлись — в настоящий по крайней мере момент — более жестокими и разорительными поработителями, чем господствовавшие не одну сотню лет феодалы и их агенты. Покуда простонародье испытывало еще вместо чувства свободы чувство нового порабощения; оно видело насилие, совершаемое во имя братства. Новая власть захватывала права, явно презирала вековые воззрения, убеждения и предубеждения, а главное — обычаи. Те же — хотя и в несколько иной форме — злоупотребления сильных: захват имущества, грабеж, неуважение к личности человека, посягание на честь женщин.

Между тем, вступая в страну, французы сулили мирным жителям полную безопасность. В их первых прокламациях — да и доселе в их разговорах — беспрестанно повторяются великие слова: братство, равенство, свобода!.. Да, слова. А на деле? Чем же можно успокоить жителей, глубоко встревоженных целым годом сыпавшихся на их головы бед, так осязаемо противоречивших словам и обещаниям...

С другой стороны — еще партизанские отряды. Партизаны тоже толковали народу, что дерутся за родину, за поддержание закона и законного государя! А между тем и они также никогда не считались ни с собственностью, ни с безопасностью мирно трудящегося населения; также беспощадно к нему относились.

С правдивым словом, со словом истины надо обратиться к запуганной трудящейся массе. А если сказать правду об обеих воюющих сторонах, то обе они представятся в своем настоящем, т. е. далеко не привлекательном, мало успокоительном свете.

Долго обдумывал Фома Фаньяно трудную задачу. Наконец, отложив перо в сторону и подвинув кресло, воскликнул вслух:

— Нет! Все не то!.. Этим только масла в огонь подольем.

Его помощник капитан писал бумаги за другим столом у окна. Услыхав восклицание комиссара, он спросил, что его затрудняет.

Комиссар объяснил и в заключение сказал, весь проникнутый печалью:

— Я знаю, что ложь всегда была свойством, присущим всякому правительству. Необходимость вынуждает каждое правительство прибегать к мистификациям. Об истине толкуют многие, но на деле истину устраняют, покуда не достигнут данной цели. Проповедники истины сегодня искренни, я допускаю. Но завтра они обратятся в мистификаторов. Обманутыми же являются Бог и народ, во всяком случае: и тогда, когда мистификаторы гласно обращаются к божественному праву, и тогда, когда они провозглашают права человека. Революции меняют одну за другой системы власти, но ложь все-таки не заменяется правдой. Торжествуют исключительные люди, но не идеи, как бы они возвышенны и справедливы ни были. А ведь в сущности идея — едина: она зовется Истиной... Правительство тоже едино, и повсюду имя ему — Ложь, какова бы ни была его форма...

— Позвольте, ваше сиятельство, — возразил капитан, — правительство всегда сила.

— Это так. Сила, провозглашающая, однако, себя правом.

— Во всяком случае, правительство есть выражение воли большинства народа.

— Ах, нет, — грустно покачав головой, отвечал Фаньяно. — Христос был приговорен к казни и умерщвлен на Голгофе большинством, тогда как Христос-то и являлся выразителем, — или представителем, как хотите, — всех страждущих и обремененных. Мало того, Он был Истина, а Его последователи, имея в виду порабощение человеческой совести, стали впоследствии проповедовать ложь. Царство лжи не есть царство правды. Царство лжи принадлежит обманщикам, хитрецам, лукавцам, себялюбцам, мистификаторам. Это царство тех, кто наслаждается земными благами за счет тех, кто испытывает тяжкие лишения. Это царство смелых мистификаторов над простодушными и робкими тружениками.

— Я слышал, — начал капитан, сдерживая ироническую улыбку, — что ваше сиятельство в молодости принадлежали в Париже к клубам, которые проводили и проповедовали самые крайние идеи, к тем, которые добивались казни Людовика XVI.

— Да, — отвечал Фома, — все это было, и я был тогда горячим якобинцем. Но нынче я убедился, что правительство, наиболее подходящее для основной цели, то есть благу народному, должно быть монархическое.

— Как! Даже бурбонское?

— Отчего же нет, если только верховный правитель называется Генрихом IV или, например, Карлом III[15].Отчего бы нет, если только король в самом деле верно понимает значение своей высочайшей миссии; если он обладает светлым умом, честным сердцем; если он движим благороднейшим из всех родов честолюбия — честолюбием давать счастье возможно большему числу своих подданных. Таков должен быть человек, именуемый избранником Божиим. Душа его должна быть столь возвышенна, что он не пожертвует благом последнего своего подданного ради личных страстей, ради личного честолюбия, что сумеет устоять против всяческих соблазнов, направленных к совращению его на ложный путь.

— Значит, Наполеон Бонапарт? — спросил капитан.

— Наполеон? Да, если бы он мог отрешиться от своей всепоглощающей страсти к войне, к победным торжествам, к неограниченному мировому господству. Словом, от всего, что заставляет его забывать, затмевает в уме его даже помышления о неисчислимой массе страданий, которым подвергает целые народы его стремление к яркому призраку, называемому славой.

В тот же день вечером начались заседания военного суда над пленниками, в котором председательствовал Фома Фаньяно. Через четыре дня Рикардо, начинавший поправляться от ран, был из своего заключения приведен в комиссию и приговорен к расстрелу, ибо французское правительство не признавало партизан воюющей стороной, но относилось к ним, как к разбойникам. Накануне казни, при содействии уцелевших в ночном сражении Пиетро Торо и Виктории, ему удалось бежать.

Верный слову, которое он дал королеве Каролине, он, не медля ни минуты, направился в Сицилию.

Король умирает от скуки; англичане властвуют. — Королева и Фердинанд IV в царствии земном и небесном. — Замысел и манифест ее величества. — Шпионы Бентинка