Прошло около двух лет. Иоаким Мюрат благополучно царствовал в Неаполе, именуясь королем неаполитанским и признанный таковым большинством европейских дворов. А его величество Фердинанд IV Бурбонский, Божией милостью король неаполитанский, как он продолжал называться, и сицилийский, чуть не умирал от скуки в своем добровольном изгнании, на вилле Фиккуцца (Ficcutzza). Эта вилла со своим парком и охотничьими угодьями фактически представляла все, что осталось у него от обширного государства, которым он владел несколько лет назад.

Да и в пределах этой скромной собственности он свободен не был. Свобода его не простиралась далее занятия охотой, рыбной ловлей, излюбленной им гимнастикой весьма разнообразных систем да слушанием по два раза в день обедни в своей домашней церкви.

Представитель Англии лорд Бентинк избавлял его от всех других забот. Палата заседала в Палермо, над неаполитанским парламентом в Неаполе главенствовал Иоаким Мюрат. По совету Бентинка, Фердинанд IV передал бразды правления своему старшему сыну, наследному принцу Франциску, которого и назначил своим генерал-викарным (Vicario generale). Франциск был послушным орудием в руках английского представителя уже по одному тому, что ненавидел всеми силами души свою мать. Он всегда был готов поступать вопреки ее желаниям, ибо полагал, как, впрочем, и доселе полагают некоторые историки, что Мария-Каролина Австрийская пыталась в своих личных целях отравить своего первенца.

Король сначала неохотно привыкал к такой обстановке. Но покуда при нем оставался еще его закадычный друг, герцог Асколи, Фердинанд кое-как мирился с нею. Когда же его вынудили удалить и Асколи в почетное изгнание в Сардинию, то ему не с кем было слова сказать: все остальные приближенные, которым он привык доверять всю свою жизнь, — граф Сан-Марко, герцог Сангро, оба маркиза Чирчелло, — продались английской партии и обратились в шпионов Бентинка.

Единственно, чем в этом положении был доволен старый король, это тем, что не был вынужден жить под одной кровлей с женой, которая устроилась в Кастельветрано, другой королевской вилле, довольно отдаленной от Фиккуццы. Правда, королева нередко посещала — и обыкновенно невзначай, как бы инкогнито, — своего супруга. Она не желала утратить остатки своего политического влияния. Однако она, вероятно, с той же целью, не простирала своего влияния на его нежные отношения к красавице вдовушке, княгине Лучии Партанна, которая помогала Франциску переваривать однообразие жизни. Впоследствии она играла видную роль в истории Южной Италии под именем светлейшей герцогини Флоридии, морганатической супруги Фердинанда IV[16].

Знала или нет Каролина Австрийская о старческой страсти своего мужа? Вероятно, знала, но не такая она была женщина, чтоб задумываться о подобных пустяках.

Совсем иным был занят ее беспокойный ум, иного рода шипы вонзались в ее сердце и тревожили ее гордость. Ненависть ее к англичанам далеко превышала ненависть, которую она питала к французам, лишившим ее престола неаполитанской королевы. Французы во всяком случае боролись с нею открыто и честно, доблестью своею купили они победу. Характер и склонности Каролины были до крайности сложны. Одно свойство характера было почти несогласимо с другим, одно свойство противоречило другому. Трудно было определить, где кончалось доброе, где начиналось злое. И то и другое всегда бушевало, редко уравновешиваясь. Она обладала всеми крупными пороками и не могла похвалиться ни одной из тех мелких добродетелей, которые людская масса ставит выше крупных.

Но у нее была прирожденная склонность к героизму, которая побуждала ее как бы невольно понимать безграничное честолюбие и славолюбие. Она восхищалась Бонапартом и гордилась тем, что худо ли, хорошо ли, а все-таки боролась с ним.

Зато англичан она ненавидела. Она считала их лукавыми, эгоистами. Они действовали хладнокровно, не спеша, не нарушая даже внешнего этикета, и все-таки довели до того, что мужа ее держали под строгим надзором в Фиккуцце, а ее в каком-то глухом селе. Они по-хозяйски распоряжались всей Сицилией, властвовали над подчинившейся желаниям лорда Бентинка палатой. Бентинк издавал законы от имени Фердинанда IV, законы, обременительные для итальянского населения, но весьма выгодные для ненасытных англичан.

Вот что терзало королеву. И не потому, что она сожалела о народе, у которого отнимали последние признаки свободы, а потому, что всякому человеку свойственно ненавидеть в других свойства, которыми он сам в известной степени обладает. Каролина обвиняла англичан в жестокости, в самовластии и в то же самое время сама с презрением относилась к народу за то, что он позволял без малейшего протеста давить и грабить себя иноземцам.

Приближалась ночь; стемнело. Король в ожидании ужина уже удалился в свои апартаменты, когда массивная карета, конвоируемая так называемыми верховыми конюхами, остановилась перед главным подъездом виллы Фиккуцца. Двери охранялись двумя неаполитанскими солдатами-инвалидами, которые с разрешения англичан оставались еще на королевской службе. Швейцар только что было вошел в свою комнату, дабы освободиться от тяжелой шляпы с плюмажем, массивного жезла с золотым шаровидным шаром и прочих обременительных атрибутов своего почетного звания. Заслышав шум экипажа, он поспешно выскочил на крыльцо, уже без кафтана, изумленный таким поздним визитом к государю, который собирался уже лечь спать. Швейцар намеревался спровадить непрошенного гостя, как раздался громкий возглас солдата, стоявшего на часах:

— Ее величество королева!

Каролина Австрийская проворно спустилась из экипажа, выждала, покуда вышла оттуда герцогиня Фаньяно, и, опершись на ее руку, проследовала в виллу. Швейцар кое-как наскоро облачился в свои величавые доспехи и стоял вытянувшись со своей золоченой булавой.

— Государь еще не почивает? — спросила его королева.

— Полагаю, ваше величество, что его величество уже в постели. Сейчас приходил мажордом приказывать тушить огни и замыкать двери.

В это время сам старик-мажордом, предупрежденный уже камер-лакеем, спускался с лестницы, низко поклонился королеве и с некоторым оттенком бесцеремонности, приобретенной сорокалетней службой при бурбонских монархах, спросил:

— Что так поздно, ваше величество?

— Государь в постели?

— Нет еще; ему только что подали кушать. Ваше величество найдет его в столовой.

— Проводите меня в мои комнаты. Я не хочу беспокоить государя. Доложите ему, когда он кончит ужинать, что я приехала и желаю его видеть.

— Государь перед самым ужином дал мне письмо для пересылки вашему величеству завтра утром.

— Дайте мне теперь это письмо, — приказала Каролина, продолжая подниматься по лестнице.

Мажордом проводил королеву в ее апартаменты, очень редко обитаемые, и оставил ее наедине с Альмой.

— Ты устала, дитя? — спросила ее королева.

— Немножко.

— Так ложись в постель. Если не заснешь до моего возвращения от короля, то мы поговорим еще с тобой.

В эту минуту вернулся мажордом с камер-лакеем, которые засветили все лампы. Он на серебряном подносике подал королеве письмо от ее супруга.

Она не торопилась его читать, положила на стол, не распечатывая, сбросила с себя дорожную шаль и в задумчивости снимала перчатки.

— Доложите мне, когда его величество откушает, — обратилась она к мажордому.

— Прикажете прислать сюда ваших камеристок?

— Нет, покуда они мне не нужны. Можете идти.

Старик, низко поклонившись, вышел, сопровождаемый камер-лакеями, и закрыл за собою дверь.

— Ты обратила внимание, — спросила королева у Альмы, — на нищего, который появился из-за кустов у самой кареты и просил милостыню.

— Да, ваше величество, — заметила его.

— Это мой шпион, он только что вернулся из Калабрии, куда я его посылала. — Лицо Альмы чуточку побледнело. Каролина продолжала: — Из письма, которое он мне передал, я вижу, что, помнишь, тот юноша, который провожал нас с маскарада в Неаполе и защитил нас от негодяев, что он хотя и был взят в плен, хоть и убежал из темницы, но вот уже чуть не два года совсем исчез из Калабрии. Никто не знает, куда он пропал.