— Да, да, желаем!.. Да здравствует наша королева! — восклицала в восторге толпа. Крики потрясали стены зала; восторг доходил до опьянения.

Вернулось, значит, доброе старое времечко! В пылком южном воображении горцев-атаманов уже носились пленит тельные видения кровавой борьбы, пышных пиршеств, оргий, необузданного грабежа и обогащения, и притом полной безответственности перед законом. Ничто в мире не было так ненавистно этим людям, как формальные стеснения со стороны властей ради порядка и общественной безопасности. Надо, конечно, рисковать жизнью... Но что значит целая жизнь по сравнению с годом — даже только одним месяцем — свободного разгула воинственных страстей. Отцы их говаривали: «Лучше год быком, чем сто лет волом». Да и умирать с оружием в руках, в бою, под открытым небом куда лучше, чем околевать в своей норе, на соломе под старость, прожив многие десятки лет под ярмом нелепых стеснений и работы, как раб, — умирать долго, медленно, чувствуя, как болезнь гложет, рвет их мясо и кости...

Восторги доходили до стихийности. Атаманы восклицали, махали руками, перекликались с товарищами, стоявшими подальше, здорово переталкивались от радости кулаками с соседями и хохотали, беспрестанно повторяя громкий клич:

— Да здравствует королева!

С лица королевы не сходила благосклонно-добродушная улыбка; глаза с видимым удовольствием наблюдали за разыгравшейся перед ними сценой.

Однако, дав атаманам нарадоваться, королева серьезно, почти строго, обратилась к ним опять. Они стихли.

— Мой казначей, — произнесла она, — выдаст вам деньги на обратный путь. Приехав домой, созовите всех своих старых боевых товарищей, а также всех, кто пожелает пристать к нашему делу. Позаботьтесь, чтобы люди были вооружены хорошо, вербуйте как можно больше людей смелых. Вождь каждого значительного отряда будет на правах командира полка. Одновременно с вами прибудет мой особый уполномоченный и позаботится обо всем, что вам нужно. Главное же — ни малейшего промедления. Как только враг вступит в королевство, начинайте свое дело: истребляйте всех, кто склонен пристать к нему. Впрочем, вам не замедлят передать наши дальнейшие указания. А покуда каждый из вас должен целовать крест, поклясться в верности королю и святой вере нашей.

Королева сделала знак рукой по направлению к свите. Один из придворных, приблизясь к ней с поклоном, вручил ей серебряное распятие. Каролина встала и, подняв высоко крест, торжественно произнесла:

— Клянетесь ли вы защищать трон и алтарь, не щадя живота своего?

— Клянемся! — как один человек, отозвались присутствующие.

— Клянетесь ли вы истреблять без пристрастия всех — земляков и чужаков — врагов наших?

— Клянемся! — отвечали атаманы, протягивая правые руки по направлению к распятию и тем как бы подтверждая клятву.

— А теперь, — прибавила Каролина Австрийская, сияя торжеством, что еще более увеличивало ее красоту и величавость, — приблизьтесь целовать крест. Да благословит вас Всемогущий, как благословляю вас я, именем короля, власть которого только от Бога. А в знак нашего королевского благоволения допускаю вас поцеловать мою руку.

Толпа ринулась к Каролине с громким возгласом:

— Да здравствует королева!

Странно, но исторически неоспоримо, что никто не крикнул: «Да здравствует король».

Происходило это оттого, что для таких загрубелых, можно сказать, примитивных, людей в данную минуту монархия олицетворялась королевой: они понимали важность момента и не только не видели короля, но понимали, что он бежал со своего поста. В королеве же, поразившей их своей красотой и обращением, они инстинктивно угадывали те же чувства, которые их самих волновали: ненависть, жажду мести, потребность борьбы, смелость и упорство. К тому же она удостоила их неслыханной чести: разговаривала с ними, допустила к своей руке. С этого момента она могла безгранично на них положиться. Более даже, чем полагался кардинал Руффо, который увлек их за собой в 1800 году, благодаря религиозным предрассудкам, прирожденной ненависти к чужеземцам и жажде добычи.

Все это королева хорошо понимала.

Возвратясь в свои апартаменты, она отпустила ожидавших ее там камер-фрейлин.

— Удалитесь, — сказала она, — мне еще надо заняться работой.

Она приблизилась к столу, заваленному документами и пакетами. Одно за другим она открывала и пробегала письма. Но читала как-то рассеянно, и сама, казалось, чувствовала это; не могла сосредоточиться. Губы ее складывались в улыбку, которую можно назвать жестокой, а взгляд был мрачен и свиреп.

Она вдруг как будто вспомнила о чем-то, бросила на стол письмо, которое читала, встала и направилась к двери. Но, не дойдя до нее, досадливо махнула рукой, и на лице ее выразилась досада: в тени около двери она увидела ту молодую девушку, свою новую фаворитку, которую оставляла при себе и в королевской ложе Сан-Карло, и во время совещания с атаманами.

— Что вы тут делаете, Альма? — спросила Каролина, пытливо вглядываясь в хорошенькую стройную особу. — Я ведь сказала, что хочу остаться одна...

— Я полагала, что приказание вашего величества не касается меня, — мягко, но с оттенком неудовольствия отозвалась Альма.

Лицо королевы в тот же миг утратило мрачное выражение, и она обратилась к девушке мягко, добродушно, почти любовно:

— Да, да, ты не ошиблась, дитя мое. Это я сама спутала. Столько у меня накопилось забот! Все надо обдумать... Видела ты, какую отличную встречу я подготовила французам и какой славный праздник задам всем нашим пустомелям, которые только и ждут наполеоновских войск, чтобы восстать опять против того, кого сам Бог поставил их повелителем, и объявить республику. Ты, кажется, очень утомилась, бедная девочка, — начала опять Каролина, — это я виновата. Хотя, признаться, я надеялась тебя повеселить. Ведь ты никогда не бывала на маскараде. А там, в толпе, случается забавное... я так понимаю жизнь: успевай выполнять все свои обязанности, но не упускай по возможности приятных сторон существования, наслаждений... Впрочем, ты, как кроткая голубка, выросла в горах и лесах... Быть может, тебе кажется непристойным, что королева надевает домино, маску, отправляется на маскарад.

— Я повиновалась воле вашего величества, — тихо ответила Альма.

— У моего величества бывают иногда самые буржуазные капризы, как видишь... Но это ничему не мешает. Говорят, моя рука хорошенькая, маленькая... А она, как бы там ни было, сумеет, если понадобится, и саблю держать, и владеть ею для защиты этого бедного королевства, которое покинули мужчины на жертву своим врагам... Может быть, тебе казалось, что я роняю мое достоинство, смешиваясь с разгульной толпой. Зато ты видела меня и с теми людьми, которые готовы охранять от опасности трон моего мужа и сына.

— Я не смею обсуждать поступки моей государыни, — робко отвечала молодая девушка, опуская глаза, через которые словно в душу проникал ласковый, но испытующий взгляд Каролины.

— Ну, да, вообще сегодня нам маскарад не удался. А прежде случалось, что я там очень веселилась инкогнито. Очень даже бывало забавно. Если бы не эти негодяи, что нынче ворвались к нам в ложу, то ты могла бы поразвлечься. Мне этого-то и хотелось. За тобой бы ухаживали, не зная, что ты дочь герцога Фаньяно. Ты ведь и в маске прелестна. Я, бывало, совсем увлекалась, около меня шутили, хохотали, и я тоже смеялась и дурачилась. Никто меня не узнавал; я сама забывала свое положение, забывала о себе. Другим под маской я казалась простой веселой бабенкой...

— Вашему величеству угодно, чтобы я ушла? — спросила Альма.

— Да, иди.. Ты устала, бедняжка.

Молодая девушка удалилась, сделав низкий реверанс. Королева проводила ее долгим мечтательным взором, вспоминая свою молодость.

— И я в ее годы была такая же, — размышляла Каролина. — Не дай Бог, чтоб она рано начала влюбляться...