Выйдя из замка, Рикардо очутился на обширной площадке, с которой была видна вся окрестность. Луна на ущербе еще не закатилась; на востоке уже занималась заря; кроме того, молодому человеку была отлично известна вся местность: он тут родился, избегал всякую тропку, а за последний год его отряд работал около видневшихся в небольшом отдалении гор.

Вокруг всего замка, стоявшего на изрядном возвышении, раскинулась обширная безлесная равнина. Жители деревушек и отдельных крестьянских хозяйств, расположенных за пределами этой плоскости в лесистых и гористых местах, все давно разбежались по более безопасным ущельям, чтобы не попадаться живыми французам. Но в мелких селениях, белевших издали на самой равнине, еще оставалось немало поселян с семействами, во-первых, потому, что отряд Рикардо доселе успешно охранял доступы к равнине; во-вторых, потому, что дома, как ни на есть, этим людям было чем питаться, в глубине же горных лесов они рисковали с голоду умереть.

В настоящую минуту обстоятельства, однако, изменились. Герцог Фаньяно, проживавший с самого начала войны в Сицилии при королевском дворе, внезапно приехал в свой замок с дочерью Альмой и с какой-то никому не известной ее подругой, надо быть, важной особой, потому что — как толковали среди населения — именно ради этой гостьи он и старался стягивать к замку, имея в виду безопасность последнего, партизанские отряды, охраняющие долины. Виктория и Рикардо со своими соратниками уже прибыли. За некоторыми другими были посланы гонцы.

Непосредственные подчиненные Фаньяно, в особенности лично им содержимые вооруженные люди, конечно, готовы были противостоять врагу. Население же вообще не было расположено принимать участия в борьбе.

— Мы, братцы, — говорил большей частью шепотом старый Бьазио (служивший с незапамятных времен сторожем при замке, много повидавший на своем веку, а теперь, словно по инерции бродивший с никуда не годным кремневым ружьем по полям герцога), — мы, братцы, век живем между молотом и наковальней. Вернее, мы-то сами и есть наковальня. В семьдесят девятом году был над нами молотом король Фердинанд, и нынче он молотом, хотя и покинул царство и, кажется, даже покуда забыл о нас. Вот приказывают мне нынче из этого карабина по французам палить. А как они-то, французы-то, мне в лоб пулей угодят? Тогда кто мою старуху да внучат кормить станет? А если живым французам в руки попадусь, того и гляди, повесят...

— Да если ты откажешься по ним стрелять, так тебя сам герцог велит на осину вздернуть, когда он с королем в Неаполь вернется.

— То-то я и говорю: между двух огней.

Народ вообще по опыту давних событий верил, что король непременно возвратится. Но вообще старался оставаться на всякий случай нейтральным. Были, конечно, молодцы, добровольно бравшиеся за оружие, сражавшиеся за короля.

— Я так рассуждаю, — возражал на речи Бьазио молодой парень, атлет, красавец, сверкая черными беспокойными глазами, — если мы не будем защищать Богом данного короля, то кто же и будет защищать его. А, защищая короля, мы и себя самих защищаем, защищаем наши дома, наши семьи — храмы Господни, которые, как поп мне намедни сказывал, эти проклятые еретики, чертово их отродье, так и норовят осквернить. Так ли я говорю?

— Говоришь ты так потому, что за твою молодую женку тебе боязно. Французы, известно, до молодок охочи...

Глаза парня словно молниями сверкали.

— У меня есть пули, есть и порох. Ни один петух[13] не успеет к жене моей носа сунуть... А говорю я вообще... Потому, что так чувствую. Народ трус... Я это не о тебе говорю, дядя Бьазио; ты стар, а известно, что старикам жизнь своя дороже, чем молодым. Я это о других, о тех, кто не решается дом свой защищать, за веру свою вступаться.

— Так-то так. Только вы главное-то забываете, — возражал Бьазио едва слышным голосом, осторожно оглядываясь, — забываете вы, что для этого надо с разбойниками брататься; что французы считают разбойниками всех, кто в горах работает кинжалом, карабином.

— А при кардинале, — шепнул один из герцогских военных наемников, бывший санфедист, — при кардинале мы сами всех республиканцев считали разбойниками. Их и вешали.

— Ну? — торопил Бьазио.

— Ну, значит, коли родились наковальней, так и терпи, когда молот по нас бьет. Нынче над нами два, стало быть, молота: один законный, как говорят, государь, он в Сицилии засел; а другого в Неаполе на престол французский император посадил... Он, значит, другой молот. Да это я так парню в ответ толкую...

Приведенного сейчас разговора Рикардо, конечно, не слыхал, но ему давно и хорошо было известно отношение населения к войне. Теперь, когда его ответственности была предоставлена, хотя бы и временная только, безопасность замка Фаньяно, ему надо было обсудить средства защиты. На простой народ нельзя было рассчитывать. Вопрос же, достаточно ли вооруженных людей в замке, молодой человек решил утвердительно, учитывая силы, которыми располагал герцог, сам он, Рикардо, и Виктория. Кроме того, ожидали прибытия других атаманов, оповещенных Фаньяно.

Во всяком случае, полезно было задержать приближение французов до прихода этого подкрепления; следовательно, надо охранять ближайшие дороги, по которым неприятель мог идти к замку. Это казалось нетрудным: обширная равнина была извне доступна только через два ущелья; а дороги, ведущие от ущелий к центру ее, как на ладони, видны были с возвышенной террасы замка. За этими дорогами легко наблюдать. На всякий случай в единственной небольшой, но густой роще, темневшей на равнине между двумя дорогами, полезно расположить засаду; тогда, если бы французы и пробрались неожиданно сквозь ущелья ранее ожидаемых партизанских банд, их все-таки можно было бы задержать этой засадой, задержать настолько, что королева могла бы со свитой и приближенной охраной спастись, по дороге, как она сама сказала, свободной от неприятеля, пробраться к бухте св. Евфимии.

Таков был план, сложившийся в голове Рикардо. Главная цель его была устранить всякую опасность для королевы. Он уже более не сомневался теперь, что таинственная дотоле незнакомка была сама Каролина Австрийская. Он сознавал, что, дав в Неаполе (когда он не знал, кто она такая) слово служить ей верой и правдой, не щадя живота, он обязал себя непоколебимой ей верностью, как и монархине...

Но, кроме того, к сознанию им своего рыцарского и верноподданнического долга примешивалось тревожное ощущение страсти, которую эта женщина возбуждала в нем.

Это чувство было сильно подогрето только что происходившим между ними свиданием, распалено обещанием на будущую ночь. Обдумывая план защиты замка, он обращал особенное внимание на возможность надолго задержать неприятеля.

Раза два-три в голове молодого человека, как молния, блеснуло сомнение: да любовь ли то чувство, которое его влечет к Каролине. При этом возникали на миг и нежный облик Альмы, и почти детские, сладостно невинные воспоминания о молодой девушке. Но горячий поток непосредственной чувственности скоро охватывал его, и сомнения исчезали. Тем более что к чувственности, возбуждаемой в нем королевой, присоединялись порывы другой присущей его натуре — сильной, едва ли не преобладающей страсти — честолюбия...

Рикардо разузнал, где герцог приказал разместить его и Виктории отряды. Он обошел своих, сделав надлежащие распоряжения. Для него самого и для приближенных к нему старших партизанов был отведен флигель у самого главного корпуса замка. Там он нашел Торо, Магаро, Гиро. Вскоре пришла Виктория. Все ужинали.

Герцог распорядился, чтобы партизаны в его замке ни в чем не нуждались; за каждый день службы при нем обещал уплачивать по пиастру, а по окончании войны сулил исходатайствовать у короля Фердинанда награды всем отличившимся.