Комиссар был седовласый старик с печальным, добрым выражением худощавого лица. Звали его Дюрье.

Еще не въезжая в замок, он вышел из экипажа и обошел пешком все те места, где накануне шла жестокая резня. Следившие за ним издали простолюдины подметили, что зрелище, окружавшее его, глубоко потрясало и печалило старика: груды еще не погребенных обезображенных трупов солдат и партизан; черно-багровые потоки запекшейся крови; следы пожара... Некоторые уверяли, что из глаз французского комиссара нередко капали крупные слезы, которых он ни сдерживать, ни скрывать не мог.

Два-три старика уверяли, что этот француз Дюрье вовсе не француз и не Дюрье, а их земляк, бывший господин, настоящий герцог Фаньяно, которого чуть не четверть века уже считали умершим, казненным в Париже.

И эти старики не ошибались.

У отца того герцога Фаньяно, который появлялся в предыдущей главе и который был отцом королевской фаворитки Альмы, было два сына: Фома и Людовик. Фома был любимец отца, очень скромный, преданный науке молодой человек. Людовик, наоборот, огорчал отца: это был весельчак и кутила сначала, а вскоре беспринципный развратник и карьерист. Фома унаследовал после кончины отца герцогский титул, обширные наследственные владения и хороший капитал. Но своего образа жизни не изменил: проводил время в своей лаборатории и обширной библиотеке. Своими земельными владениями он занимался настолько, насколько нужно было для улучшения материального положения зависевшего от него простонародья: земледельцев, арендаторов земли, мельниц. При нем окрестное население благоденствовало. За мота-брата он уплачивал долги, ни о чем его не расспрашивая, до тех пор, покуда не истощился наследственный капитал.

Тем не менее, как это нередко бывает, и брат, и поселяне, облагодетельствованные Фомой, были им в некотором отношении недовольны.

Брат потому, что Фома стал давать ему меньше из-за истощения капитала и решительно отказывал уделять ему из поземельных доходов более определенной суммы на прожиток, очень крупной суммы. Отказывал же Фома потому, что остальной избыток доходов он употреблял на дела благотворительности, на улучшение положения рабочего населения, а также и на свои книги и научные опыты.

Простонародье, со своей стороны, сознавало и чувствовало заботливость герцога Фомы, но с великой подозрительностью относилось к его нелюдимству и чернокнижию, как оно понимало его химические и физические опыты. Невежественное духовенство, недовольное равнодушием молодого магната к культу католической церкви, распространяло среди крестьян мнение, что их господин знается с нечистой силой. Добровольное уединение и замкнутость богатого и знатного молодого человека в те времена казались всем не только странны, но и подозрительны.

Ко двору он не ездил; книги читал большею частью французские; не скрывал своего весьма либерального образа мыслей, знакомства с энциклопедистами и уважения к «правам человека». При дворе его недружелюбно игнорировали, брата же Людовика, сумевшего туда втереться, почти ласкали, сожалея, что не он унаследовал майорат.

Участвовал ли Фома в зарождении революционного движения в Италии в последней четверти XVIII века, в сущности, никто не знал; но обвинить его в таком участии было нетрудно. Насколько был виновен его младший брат в том, что Фому наконец арестовали, как одного из членов заговора, направленного на цареубийство, в то время мало кто знал. Как бы то ни было, герцог был посажен в тюрьму и приговорен к смертной казни. Он спасся бегством во францию; а вскоре по сведениям, которые его друзья имели основание считать достоверными, скончался в Париже. С тех пор на родине о нем не было ни слуху ни духу; о нем все забыли, кроме двух-трех стариков-земледельцев, между прочим Кармине и Пиетро Торо, помнивших еще доброту герцога Фомы.

Брат же его Людовик на законном основании получил и богатство, и замок, и титул. А около 1805 года был назначен обер-шталмейстером двора ее величества.

Во время кампании 1806—1808 гг. Наполеон, ранее своего воцарения знавший Фому Фаньяно (носившего во Франции буржуазное имя Дюрье), предложил ему в случае занятия императорскими войсками Калабрии принять на себя там обязанности гражданского комиссара и желал также восстановить полностью его права на отцовское наследие. Фома долго колебался, однако согласился. Население области Фаньяно, убедившись, что комиссар действительно их бывший герцог, объясняло его появление во главе французов именно желанием его возвратить себе утраченное богатство и общественное положение. Однако не это соблазняло старого якобинца, как мы увидим ниже.

На обязанности комиссара лежало водворение порядка в занятой стране, успокоение жителей, словом, как бы заметание следов кровавой борьбы в данной местности. Военные власти должны были в этом отношении оказывать полное содействие гражданскому начальнику.

Обходя тотчас же по прибытии в свой родной замок разоренные, окровавленные накануне места, где валялись еще груды трупов, Фома Фаньяно, как мы уже сказали, не мог не содрогаться.

— Ужасно, ужасно! — тихо восклицал он по временам.

— Что же делать, господин комиссар, — возражал ему сопровождавший его во время обхода французский капитан. — Что же делать, — чувствительный пример необходим, чтобы этот дикий народ, вернее, эти хищные животные, а не люди, образумились наконец.

— Почему же хищные животные, капитан? — сурово отозвался комиссар. — Эти несчастные люди не имеют никакого понятия о том, что мы называем — правами человеческими, человеческим долгом. Им внушается с молоком матери, из поколения в поколение, что священнейшая обязанность каждого защищать законного короля, даже жизнью жертвовать за него... Они поступают по своему разумению. Почему они хищные животные? Они также защищают себя, свои семьи, свое имущество, свое право собственности, которое мы, завоеватели, надо сознаться, здесь не очень-то уважаем.

— Да, однако священные принципы тысяча семьсот девяносто девятого года...

— У многих эти принципы на языке, капитан, но многие ли носят их в сердцах своих. Мне это хорошо известно; за искреннее исповедание этих принципов я был посажен в темницу, приговорен бурбонским правительством к смертной казни. Я спасся бегством, вынужденный покинуть здесь самых дорогих мне существ. Они умерли, покуда я жил в изгнании. Во Франции же я должен был прятаться от вашей французской полиции. Не перемени я своего имени, мои лучшие друзья выдали бы меня и моя голова давно бы осталась под гильотиной. Видите эти трупы? Видите это разрушение, следы пожара? Ко всему этому ужасу привели не сами по себе принципы тысяча семьсот девяносто девятого года, а преступно неумелое их проведение в жизнь. Народ же судит не по словам, а по осязательным для него фактам. Если бы деяния проповедников соответствовали их словам, то, поверьте, и этот народ не подумал бы нам сопротивляться с оружием в руках. Для достижения такого результата надо было не на словах только, но и на деле доказать, что «свобода» — не значит вовсе «необузданная распущенность»; что «братство» значит любовь и уважение между всеми людьми, что «равенство» обусловливает уничтожение всяких кастовых и сословных привилегий.

Капитан не без изумления слушал эти речи. Комиссар вглядывался в лица встречавшихся ему местных жителей: нет ли кого из знакомых ему в юности. И никого не видел. Поднявшись в замок и войдя в комнаты, обыкновенно занимаемые герцогской семьей, он и там никого не нашел и спросил сопровождавших его офицеров:

— Разве совершенно никого из прислуги тут не осталось?

— Все разбежались, — отвечал капитан. — Некоторые убиты; остались раненые. Остальных мы надеемся переловить.

— Только позаботьтесь, пожалуйста, чтобы в случае поимки их не наказывали. Ведь они брались за оружие потому, что им приказывали.