Впервые за десять лет он был так близко к цели, о которой всегда имел самое смутное представление. Чтобы добраться до Аннуэрской пещеры, надо было ехать от столицы на юг почти до границ с Империей. Она располагалась на самой окраине давным-давно заболоченных Озерных графств и официально входила то в Кэр, то в Моффлер — обоим графствам от нее было немного толка. Что делать в самой пещере, Фламэ не знал. Легенды говорили разное, и в половине из них храбрый, но безрассудный юноша погибал.

Леди Беатриса села, опираясь на руку своего брата, и посмотрела через костер на музыканта.

— А, это вы?

Это были первые слова, сказанные ею за долгое время. Бенжамин, кажется, оскорбился, что сестра не заговорила сперва с ним. Фламэ усмехнулся. Ничего, юнцу полезно.

— Я, миледи, — тихо ответил музыкант.

— А где я? — Беатриса завертела головой, но не слишком удивилась или испугалось из-за увиденного. Разбудив ее, дым полыни вернул в тело лишь кусочек ее души, как принято говорить у поэтов. — Что мы здесь делаем?

— Путешествуем, миледи, — спокойно ответил Фламэ, жестом останавливая Бенжамина.

Девушка захлопала в ладоши, как маленький ребенок, радующийся какой-то восхитительной шутке. Потом, склонив голову на бок, она попросила.

— Спойте мне. Мне понравилась ваша песня.

Фламэ поднял руку, демонстрируя бинты, но леди Беатрис не обратила на них внимания. А может, позабыла, что это такое. Она смотрела глазищами, такими огромными на исхудавшем лице, и Фламе не мог сейчас отказать ей. Как знать, может музыка вернет еще один кусочек души пленнице, попавшейся Мирабель на зуб. Стряхнув с коленей крошки, Фламэ поднялся.

— Моя гитара, милорд.

Ведьма вцепилась в его локоть, и весьма больно. Зашипела в самое ухо:

— Вы не можете играть! Я так старалась, накладывая повязку! Рана даже еще заживать не начала!

Отмахнувшись, Фламэ отстегнул от седла свою гитару и аккуратно выпутал ее из мягких пелен. Руки сами легли на полированный гриф, а вот перебирать струны было невероятно больно. На секунду закусив губу, музыкант собрался с силами и спросил слабым голосом:

— Какую песню желает миледи? Любовную, или героическую?

— Любовную, — кивнула Беатрис.

— Любовную… — повторил Фламэ, перехватывая гриф чуть выше. — Что ж.… Будь по-вашему.

Я пойду тебе за сердцем, милая моя

Вижу, в грудь тебе скользнула черная змея

Ночь плащом своим накрыла

И веселых и унылых

Я тебе пою, чтоб ты уснула…

Насупившись, Джинджер вернулась к огню. Этот проклятый… тут она запнулась. Проклятый музыкант? Проклятый оборванец? Проклятый Палач? Проклятый, прости господь, седой мальчишка? Вон, не спел и строки, а бинты окрасились алым.

Я иду к горам высоким, милая моя

К тем далеким скалам, где кончается земля

Ночь накинет плащ на плечи

Почерней, чем любит вечер

Я его внесу — потухнут свечи

Ночь плащом своим накрыла

Знатных, равно как и сирых

Я же так хочу, чтоб ты уснула

Беатриса легла, положила под щеку ладошки, словно маленькая девочка, и закрыла глаза. По губам ее бродила странная, нежная улыбка. Что-то притягательное было в этой колыбельной, какой бы жуткой она не была. Даже Джинджер, и ту потянуло в сон.

Я шагну за сердцем в пропасть, милая моя

Где лежит на дне, свернувшись, черная змея

Хризопраз в ее глазницах

И клыками яд сочится

Может, лучше было мне разбиться?

Где-то ночь плащом укрыла

И счастливых и усталых

Я надеюсь, ты тогда уснула

Я схвачусь с змеей за сердце, милая моя

Вздрогнет и вздыбится тотчас бедная земля

Яд течет по моим венам

Отравленные нетленны

На губах остались клочья пены

Помню, ночь плащом накрыла

И уродливых и милых

Я теперь молюсь, чтоб ты уснула

Подсев поближе, Джинджер достала из своих поясных кошельков баночку с мазью, которую стянула с ларька аптекаря на выезде из Каэлэда, и связку бинтов. Последнюю. Теперь придется либо рубаху резать, либо стирать использованные. Но эти мысли были какими-то бесплотными. Куда важнее были слова песни, и спустя мгновение, разжав пальцы, ведьма выронила баночку на солому.

Не принес тебе я сердца, милая моя

В нем давно уже таилась черная змея

Думал — заменю рубином

Снова станешь легкокрылой

Вспомнишь, как же ты меня любила

Ночь плащом своим накрыла

И любимых и немилых

Я теперь молюсь, чтоб ты уснула

Ночь плащом своим накрыла

И любимых и немилых

Я молюсь, чтоб ты навек уснула

— Это песня для кого-то другого, — сонно пробормотала Беатрис.

— Думаю, это песня для всех нас, — как-то излишне спокойно и скорбно ответил Адмар.

Он опустил руки, отложил гитару и с недоумением посмотрел на Джинджер. Очнувшись, она тотчас же подхватила с соломы пузырек с целебной мазью и протянула руку.

— Да, сударыня?

Джинджер раздраженно покачала головой. Невозможный человек! То он бродяга, то он легендарный Палач. То он колдун, северный бард, то самый обыкновенный никчемный мужчина, который о себе позаботиться не в состоянии. Нет уж, Бенжамин, хотя и идиот, куда проще и понятнее.

— Ладонь ваша, — терпеливо пояснила Джинджер. — Я должна ее перевязать.

— А-а… — Адмар поднял руку и с недоумением посмотрел на покрасневшие бинты. — Действительно.

Ведьма закатила глаза.

— Вы всегда такой? Олух, я имею в виду.

— По всякому, сударыня, — на удиление покладисто ответил Адмар.

Джинджер занялась перевязкой его израненной ладони, которая за прошедшие часы, конечно же, нисколько не зажила, а эта глупая выходка с песней только сделала хуже. Джинджер очень хотелось посильнее ударить этого идиота, с легким недоумением рассматривающего рану. Увы, от этого не было никакого толка.

— Беатрис уснула, — сказал лорд, подходя ближе. — Что у вас тут?

— Заговор, — безмятежно улыбнулся проклятущий Палач.

— Рана, если вы еще не забыли, — процедила сквозь зубы Джинджер.

— Альбера мы ждать не можем, так что выходим с рассветом, — Бенжамин кивнул в сторону сваленной в углу соломы. — Спите. И помни, Адмар, мы с Филиппом будем дежурить по очереди. Так что даже не думай сбежать.

Развернувшись, он направился к лошадям. Джинджер покачала головой, завязала бинт излишне кокетливым бантиком, распустила его, и завязала вновь, а потом перевела взгляд на костер. Пламя изгибалось, не суля ничего хорошего. Искры взлетали вверх и таяли в темном дыму.

— Выходим до рассвета, — озвучил ее мысли Адмар.

Да, по всему выходило, что так. И пламя, сворачивающееся в кольцо, и вон те ярко-оранжевые искры, складывающиеся в знак «вражий лук». Джинджер вновь повернула голову и обнаружила, что все еще держит Адмара за руку.

Джинджер никогда не снились вещие сны. Ведьмам дорого приходилось платить за этот дар, и она ничего не согласна была приносить в жертву. И, тем не менее, что-то тревожное было в предрассветных видениях.

Джинджер открыла глаза. Над ней был потолок: потемневшие, растрескавшиеся стропила и соломенные вязанки, уложенные поверх крест-накрест. Ветер лупил по стенам, заставляя спящих на соломе путников вздрагивать. Филиппа, назначенного дежурить до утра, точно так же сморила дрема. Спали даже лошади, опустив морды и почти касаясь носами земли. Тишина стояла такая, что слышно было, как снег ложиться на землю — мягко, неспешно, аккуратно, снежинка к снежинке. А еще за снегом слышен был тонкий, ломкий голос флейты.

Приподнявшись на локте, Джинджер уставилась на огонь. Языки пламени сулили большие неприятности, переплетаясь сладострастными саламандрами вокруг пучков сухой травы и тонких ореховых веток. Адмар подкинул в огонь еще веток и спросил: