Мятеж зрел на флоте на Балтике и на Северном море по крайней мере с 1917 года; это был естественный результат бездействия и бесцельного проживания больших экипажей в неудобных стальных коробках, где их занимали бесконечной муштрой, которая, как постепенно становилось ясно, была совершенно ненужной; его подогревали потеря многих лучших офицеров-подводников и существовавшее напряжение между корпусом первоклассных боевых офицеров и механиками и палубными офицерами, а также железная дисциплина, которой были подчинены особенно крупные корабли.

 К этому добавлялось напряжение, возникавшее из-за контраста между той хорошей едой и винами и общим светским стилем жизни, которую вели боевые офицеры, и сокращением рациона матросов, а также близостью к голодной смерти гражданского населения из-за блокады союзников, — население порой воровало то, что можно было съесть, из мусорных баков с подводных лодок.

 В ноябре 1918 года новое высшее морское командование во главе с адмиралом Рейнгардом Шеером, игнорируя тревожные сигналы, на которые указывали более умные офицеры, зажгло ту искру, которая воспламенила порох и разорвала на части весь флот; это было настоящее самоубийство — идти в это время против британского флота; объявленной целью была рационализация всего, что только можно, но, без сомнения, истинной целью было сохранение чести немецкого флота, прежде всего чести офицеров.

 Моряков из эскадры немецких линейных крейсеров, которые уже пережили самоубийственные операции, проведенные по планам Шеера в Ютландии, сама идея принести себя в жертву кодексу офицерской чести никак не привлекала. Они просто отказались выйти в море; другие отказались даже вернуться на корабли после отпуска и учинили бунт в Вильгельмсхафене, с мирной демонстрацией и здравицами в честь американского президента Вудро Вильсона.

 Бунт перекинулся на военный флот и крейсера; лишь торпедоносцы и подводные лодки остались верны командованию.

 Для того чтобы разобщить бунтовщиков, некоторые боевые эскадры были разосланы по разным портам; но вместо того, чтобы обеспечить офицерам контроль над людьми, это лишь помогло распространению заразы на побережье. В Киле командующий военно-морской базой адмирал Вильгельм Сушон был захвачен врасплох неожиданным приходом третьей боевой эскадры под красным флагом и передал командование почти без сопротивления Совету матросов. На следующий день в руки матросских советов попали Любек и Травемюнде, а через день Гамбург, Бремен, Сюксхафен, Вильгельмсхафен. С этих баз группы матросов направились в другие промышленные и гарнизонные города через всю Германию, поднимая красные флаги революции среди рабочих, давно подготовленных пропагандой большевиков и уменьшенными пищевыми рационами. На кораблях между тем палубные офицеры и унтер-офицеры объединились, чтобы потушить насилие, которое внезапно вспыхнуло среди матросов, и во многом именно благодаря их усилиям флот не распался и был еще способен выйти в свое последнее плавание 21 ноября при условии заключения перемирия и интернирования в Скапа-Флоу, базу Большого флота на островах к северу от Шотландии.

 Пять линейных крейсеров шли впереди, за ними — девять боевых дредноутов с изготовленными к бою пушками на корме и носу, семь крейсеров, 50 торпедоносцев, «бесконечная похоронная процессия», как писал один офицер, протянулась через серое Северное море, направляясь в плен. Это был беспрецедентный случай в военно-морской истории и мощный символ унижения не только офицерского корпуса, но и всей Германии. Последний командующий Флотом открытого моря адмирал Франц фон Хиппер смотрел на это скрепя сердце; сами матросы задумывались, что будет теперь с их отечеством...

 Революция и голод шли по улицам рука об руку. Если говорить о флоте, то матросы «Совета 53-х» захватили верховное командование в Берлине и не только управляли матросскими советами, действовавшими на военно-морских базах и вмешивавшимися в переговоры с союзниками, но также планировали совместно с солдатскими советами создать социалистическую армию, в которой не будет ни чинов, ни званий, а офицеров будут выбирать сами солдаты.

 В декабре делегаты от солдатских, матросских и рабочих советов со всей Германии собрались в Берлине на первый Конгресс советов, а 23-го числа «Дивизион народного флота», вдохновленный коммунистическими группами, пробился в канцелярию рейха. В этих обстоятельствах канцлер-социалист призвал армию для наведения порядка. Так временное правительство новой республики с ее демократическими, социалистическими устремлениями и старый офицерский корпус с его монархическими, авторитарными убеждениями — которые Конгресс советов и советы вообще собирались целиком вычеркнуть из жизни народа — стали союзниками в борьбе против анархии и большевизма.

 Орудиями внутреннего порядка были не регулярные войска, а бригады верных добровольцев, известные как Добровольческий корпус — Фрайкорпс. Бывший учитель Дёница, фон Лёвенфельд, создал одну из них в Киле, и в июле, когда Дёниц прибыл домой, эта бригада уже завоевала себе жуткую славу быстрыми и безжалостными расправами над коммунистами, забастовщиками, мародерами и бунтовщиками. Другие офицеры, шокированные всеми происшествиями и падением всяческой дисциплины в армии, подали в отставку; гораздо большее их число размышляло, смогут ли они вообще служить социалистической республике. Но на самых высоких уровнях решение о том, что офицерский корпус останется в строю и будет служить новому государству, было уже принято, хотя его исполнение все еще затягивалось. Тирпиц, например, пророчил новому режиму срок от одного до двух лет, прежде чем против него начнется мощная реакция. Другие полагали, что именно они и будут направлять эту реакцию, устроят переворот и реставрируют монархию.

 Эти топтания на месте были определены как «верность немецкому народу», которому после того, как он оправится после его нынешних, временных неудач, потребуется мощный флот для выполнения своей исторической миссии. Ничего не изменилось. Новый глава флота, адмирал Адольф фон Трота, горячий приверженец Тирпица, был одним из ведущих вдохновителей плана послать флот на честную смерть. И 21 июня 1919 года, когда мирный договор должен был быть подписан в Версале, благодаря ему на некоторых судах, бросивших якорь у Скапа-Флоу, ради спасения чести германского флота открыли кингстоны. Теперь он собирался взращивать семена нового флота «так, чтобы, когда придет время, из них выросло мощное дерево». По мирному договору ему оставляли лишь минимум — шесть старых линейных крейсеров, шесть простых крейсеров, двенадцать эсминцев и двенадцать торпедоносцев, при абсолютном запрете на подводные лодки и морскую авиацию; соответственно, его ближайшие устремления могли касаться только работы с личным составом. Необходимо было восстановить дисциплину и гордость, создать ядро верных офицеров, которые смогли бы возглавить флот в будущем. По условиям мирного договора ему позволялось иметь всего 1500 офицеров, так что предстояло отобрать лишь лучших и самых верных.

 Такова была ситуация, когда Дёниц прибыл в июле на военно-морскую базу в Киль. Его вызвал к себе начальник отделения личного состава корветтен-капитан Отто Шульце, бывший командующий подводной флотилией в Средиземном море.

 «Вы собираетесь остаться с нами, Дёниц?» — спросил Шульце.

 «А вы думаете, что у нас снова будут подводные лодки?» «Конечно, я так думаю. Версальский запрет не продлится вечно. Через два года, я надеюсь, у нас снова будут подводные лодки».

 Этот ответ, согласно мемуарам Дёница, окончательно решил вопрос, который он задавал сам себе, своим товарищам-офицерам и своей семье с самого момента возвращения: следует ему пойти на новый, республиканский флот или нет? Он решил это сделать, потому что, как он писал в мемуарах, стал «энтузиастом подлодок» и был «под очарованием этого уникального товарищества».

 Тем не менее, разговор с Шульце кажется несколько необычным для того времени, ведь прошел всего месяц после подписания Версальского мира, запрещающего Германии иметь подводный флот, когда и обычный флот практически прекратил существование. Можно задаться вопросом: если Шульце действительно произнес те слова, которые Дёниц сорок лет спустя ему приписал, была ли это его собственная инициатива — увлечь фанатически верного и способного молодого офицера обратно под морской флаг, или он просто следовал официальной политике более высокого уровня?