«Бреслау», который едва ли мог участвовать в этом бою гигантов, было приказано отделиться и двигаться к Мессине, где заняться получением угля. Как только он ушел на север, весь экипаж «Гёбена», исключая тех, кто стоял на мостике и у орудий, отправился вниз — помогать кочегарам поддерживать пар. Британцам показалось, что крейсер дает по крайней мере на один узел больше тех двадцати семи, в расчете на которые он был построен, а так как у них самих не было преимущества в скорости, то они постепенно оказались все дальше и дальше за кормой.

 К тому времени, когда срок британского ультиматума истек, ночью оба немецких корабля незамеченными вошли в порт Мессины безо всякого сопровождения.

 И снова итальянские власти проявили нежелание выдать уголь, и Сушон приказал немецкому торговому судну в гавани отдать свой запас крейсерам. Хотя в этот день солнце шпарило изо всех сил, превращая тесные каюты под металлической палубой в настоящие печи, экипаж работал, перетаскивая уголь из углехранилища; в переборках и палубах были пробиты отверстия, все перила сорвали; на «Гёбене» оркестр играл марши, чтобы поддержать дух изможденных людей. Вверху, в радиорубке, растущее количество сигналов указывало, что противник — кем теперь стали британцы — концентрируется у всех возможных выходов «Гёбена» в открытое море, там, где заканчивались итальянские территориальные воды.

 В полдень на следующий день, 6 августа, погрузка была прервана. Для экипажей теперь важнее было чуть-чуть отдохнуть перед прорывом, который было необходимо осуществить в ближайшие двадцать четыре часа — время, которое итальянские власти оставили Сушону для нахождения на их территории. Всем моряком выдали почтовые открытки, чтобы они написали пару слов домой. Говорят, что все офицеры составили завещания.

 Сушон между тем оказался перед другим устрашающим решением: накануне ему сообщили из Берлина, что заключен союз с Турцией и ему нужно следовать в Константинополь, чтобы присоединить свою эскадру к турецкому флоту. Он попросил помощи у австрийского флота, но снова получил отказ, на этот раз потому, что Британия объявила войну одной Германии и австрийцы не хотели как-либо менять эту и так тревожную ситуацию.

 Между тем и в Турции возникло противодействие союзу — на самом деле в турецком правительстве никогда не было единства по этому вопросу, — и незадолго до полудня, еще утром 6 августа, было получено еще одно сообщение из Берлина о том, что заход в гавань Константинополя пока невозможен по политическим соображениям.

 Дёниц, которого послали на флагманский корабль, видел Сушона сразу же после получения этого сообщения, когда тот обсуждал ситуацию со своим начальником штаба. «Молчаливое, спокойное, серьезное поведение обоих мужчин» ему запомнилось навсегда. Решение было принято, невзирая ни на что, — двигаться к Константинополю; это была еще одна дерзкая авантюра, особенно учитывая, что, по мнению Сушона, британские тяжелые корабли расположились на востоке, желая заблокировать ему доступ к австрийским портам на Адриатике.

 Поздно вечером, когда они приготовились отчалить, каждый человек на борту осознавал, что дело идет о жизни и смерти; и снова их нервы были напряжены до предела; офицеров, которые знали об ужасной расстановке сил, словно обуяла фатальная решимость провести красивый бой и погибнуть за честь страны.

 Они вышли из гавани с расчехленными орудиями, «Гёбен» впереди, маленький «Бреслау» за ним, и направились на юг, вдоль итальянского побережья, освещенные слабеющими лучами солнца. Вскоре по правому борту был замечен дым, а затем показался и предположительный силуэт британского крейсера. Сушон провел свою эскадру вокруг мыса и пошел на север, как будто бы направляясь в Адриатику. Крейсер «Глостер» следовал за ними в девяти милях; в радиорубке они слышали, как он передает свою позицию и курс остальным кораблям британского флота.

 Вечер уступил место бархатной ночи с низкой луной, повисшей над холмами по левому борту; в этих условиях немецкой эскадре не удалось сбить преследователя со следа, и в одиннадцать вечера Сушон повернул на восток. Однако британские тяжелые корабли стояли на западе от Гибралтара, ожидая второй попытки атаки на французский транспорт. Таким образом, между Сушоном и его целью оказалась всего одна эскадра крейсеров. Британцам не удалось обнаружить в ту ночь «Гёбен», хотя он прошел всего в миле от «Бреслау», и на рассвете 7-го числа «Глостер» по-прежнему цеплялся к «Бреслау».

 В это утро «Бреслау» намеренно пошел за «Гёбеном», чтобы либо сбить британца со следа, либо заманить его между двух огней, и в час дня капитан «Глостера», решив, что немецкий легкий крейсер мешает ему преследовать его главную цель, открыл огонь и на полной скорости пошел на сближение. «Бреслау» ответил немедленно двумя дальнобойными выстрелами, а затем перешел к залповому огню, при котором «Глостер» поспешил развернуться, «как будто счел огонь “Бреслау” слишком метким, и действительно, все снаряды, перелетев через “Глостер”, упали не дальше чем в тридцати метрах от него».

 Это был первый британский корабль, столкнувшийся с замечательной меткостью артиллерии имперского флота — в данном случае артиллерии под командованием капитан-лейтенанта Рольфа Карлса, офицера с «Бреслау». «Глостер» продолжал сам стрелять, уходя в сторону, и даже попал один раз по броне на ватерлинии немецкого крейсера. Между тем «Гёбен» развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы защитить своего партнера, и тоже открыл огонь, так что, когда «Глостер» отошел, оба немецких корабля встретились; и, когда Сушон лег на прежний курс на восток, «Глостер» продолжил преследование.

 Таково было крещение огнем для Дёница.

 В конце концов «Глостер» прекратил преследование в пять вечера того же дня на траверзе мыса Матапан, так как не получил приказа заходить за него. Моряки немецкой эскадры с трудом поверили своей удаче. Однако они ни в коем случае не миновали опасности: загрузившись углем от транспорта, которому было приказано встретить их у островов Греции, они направились дальше, проверять симпатии Турции, которая по международным законам должна была отказать им в проходе через Дарданеллы. Если бы она так и сделала, то трудно было представить, как бы им удалось во второй раз скрыться от британского флота, ведь интенсивный радиообмен утром 10-го заставил Сушона прервать погрузку угля и устремиться к проливу. Офицеры считали, что если бы им отказали в проходе, он стал бы пробиваться с боем. Когда, подойдя ко входу в пролив, эскадра остановилась, подав сигнал «G» — «нуждаюсь в лоцмане», и стала на якорь, они были на расстоянии выстрела из форта, ясно видимого на фоне сухих, коричневых холмов.

 Внезапно показались два турецких торпедных катера. Напряжение росло. Затем ведущий катер просигналил: «Следуйте за мной!» — и развернулся, чтобы провести их в пролив.

 Мимо них по правому борту проплывали виноградники и деревушки в розовом солнечном свете, столь знакомые по круизам мирного времени; по левому борту в тени виднелись высоты Галлиполи...

 Турецкое правительство все еще было разделено. Партии войны, которую возглавлял самый радикально настроенный из младотурок, Энвер-паша, бывший военный атташе в Берлине, а теперь убежденный сторонник союза с Германией ради проведения агрессивной политики на Ближнем Востоке и возвращения Египта с Суэцким каналом под власть империи (что соответствовало планам Германии), противостояла партия нейтралитета, не собиравшаяся участвовать в европейских ссорах. Посольства всех держав в Константинополе были естественными центрами влияния и интриг. Однако в случае с Тройственным союзом получился серьезный конфуз, когда в самом начале войны британское правительство реквизировало для собственного пользования линейный крейсер, который Турция купила в этом году, еще когда он строился в Ньюкасле-на-Тайне. Этот акт высокомерия был воспринят с обидой в Константинополе и сыграл на руку Энверу-паше; прибытие Сушона с «Гёбеном» снабдило его необходимым козырем. Он, уже став военным министром, обладал властью главнокомандующего всеми силами Турции на суше и на море. Военно-морской флот, однако, был обучен и управлялся британскими офицерами под командованием контр-адмирала сэра Артура Лимпуса, способного и честного, которому больше всего на свете хотелось побыть где-нибудь подальше от этого утомляющего климата и военного напряжения.