— Отведи его в камеру ко второму Девяткину. Только пусть там проследят, чтобы не задушили друг друга, — обратился он к ординарцу. — И Бакланова зови. Вовремя он в Екатеринодаре появился. Пусть по старой памяти поможет разобраться[1].

Васю завели в камеру. В углу сидел настоящий Девяткин. Увидев его, Вася сразу успокоился. Нутром почувствовал, что выкарабкается. Потому что настоящий Девяткин являл собой жалкое зрелище. И не из-за того, что был измазан, по-рабски обрит и в обносках. Таким здесь никого не удивишь. Он боялся. Ничего, кроме страха, в его глазах не было.

— Девяткин! — с улыбкой сказал огромный солдат, приведший Васю, — гляди, кого привел.

Настоящий Девяткин смотрел бегающими глазами на солдата и Васю.

— Кто это?

— Не узнаешь⁈ — видимо, солдату было скучно. — Брат твой родной. Тоже Девяткин. И тоже Вася!

— Я Вася Девяткин! — завопил настоящий практически фальцетом. — Я! А это самозванец!

— Разберутся. Потерпите чуток! И не шалите! — предупредил солдат. — Иначе обоим головы снесу!

Сказал это так, что можно было не сомневаться, что в случае чего угрозу исполнит. Вышел, запер дверь.

Вася отошел к противоположной стене каземата. Присел. Спокойно смотрел на настоящего Девяткина. Тот, понимая, что сейчас в безопасности и Вася ему ничего не сделает, перестал дрожать. Глаза опять забегали.

— Я Девяткин. Я! А тебя повесят за то, что моим честным именем воспользовался! — настоящий Девяткин неожиданно засмеялся противным смехом.

— Заткнись! — спокойно ответил Вася.

Откинул голову. Закрыл глаза.

— Повесят! Повесят! — настоящий рассыпался мелким бесом, никак не мог успокоиться.

Вася не реагировал. Раздумывал над своим положением. Чем больше думал, тем больше укреплялся в том, что не позволит себе бояться, будет гнуть свою линию. Будет придерживаться той же тактики, что и с Зассом.

«Имею право! — думал Вася. — Да, не я Девяткин. Но это я столько раз за это время со смертью в обнимку танцевал, столько всего сделал и стольких друзей потерял, что пусть все идут к такой-то матери! У меня контракт! И дети ждут…»

В коридоре загремели сапоги.

— Открывай! — раздался зычный голос.

Дверь открылась. В камеру вошел очень большой человек в звании есаула. И хоть положение у Васи было аховое, он еле сдержался, чтобы не рассмеяться, поскольку есаул Бакланов на все сто соответствовал своим внешним видом своей фамилии. Огромного роста, широкоплечий, с большой головой, длинными усами и бакенбардами, густыми, нависшими на глаза бровями.

«Ну, баклан! — оценивал Вася двухметрового здоровяка. — Как есть — баклан! А лицо-то! Лицо!»

Восклицание про лицо тоже было понятно. Все оно было у Бакланова побито оспой. От того казался он еще более устрашающим.

«Засс — шутник, как погляжу! — усмехнулся Вася про себя. — Знал, кого пытать присылать! С непривычки от такого и обосраться можно!»

Настоящий Девяткин при виде Бакланова, по-видимому, уже был близок к этому. Опять задрожал.

— Времени у меня мало! — загремел есаул. — Дочка только родилась, Сашенька! А я тут с вами паскудами, должен Ваньку валять! Поэтому не юлите и не злите меня. Отвечайте скоро. Будете врать, пойму. И тогда… — Бакланов сложил громадную свою лапу в не менее громадный кулак. — Ты! — ткнул в настоящего. — Пошел вон пока отсюда! С этим поговорю.

Настоящего вывели.

Бакланов подошел вплотную к Васе. Может, думал, что, если нависнет над ним с высоты своих двух метров, Вася сразу ручки вверх и поднимет. А Вася неожиданно улыбнулся. Непроизвольно. Так получилось, что Бакланов на подходе к нему так развернул лицо, что многочисленные оспинки стали похожи на веснушки. А уж веснушки никак не вязались с образом грозного есаула.

— Я тебе сейчас вдарю и улыбку твою с лица кровью смою! — Бакланов был уязвлен. — Я, если хочешь знать, шашкой могу человека с головы до жопы пополам развалить!

Вася вскочил на ноги. Пусть ростом и был поменьше, но не на голову, как привык казачий командир среди своих малоросликов-казаков.

— Ты, есаул, коли руки у тебя чешутся, дочь свою шлепай! А меня ты пальцем тронуть не можешь!

Ответ Васи был настолько неожиданным, что Бакланов растерялся. Вася продолжал напирать.

— Потому что прав у тебя таких нет. У меня два Георгия! И отказ от офицерского чина!

— Ах, ты… — Бакланов сжал челюсти, понимая, что Вася прав.

Потом присел на табурет, который ему занес солдат.

— А коли докажу, что ты не настоящий? Я же тебя лично после этого за твои слова на тот свет отправлю.

— Не докажешь. Я — Девяткин.

— Ну, рассказывай, Девяткин. А я послушаю. Но — гляди…

— Помню! Коли совру, можешь мои кишки на свой кулак намотать!

Бакланов не удержался, рассмеялся.

— Эх! Даже жалко будет, если врешь! И Засс предупредил, что ты — крепкий орешек. И я сам вижу — не трус. Ну, хоть Васей зовут? Взаправду?

— Васей, Васей. И фамилия Девяткин!

— Рассказывай.

И Вася начал рассказывать. Ему было легко. Он не врал, когда рассказывал про свои подвиги. Да, подвиги. Два Георгия это только подтверждали. Он рассказывал, понимая, что чем больше фамилий он назовет, тем сильнее его шансы. И он сыпал и сыпал фамилиями: от фамилий рядовых солдат и матросов, до фамилий генералов Раевского и Пулло. Много говорил про Дорохова и Косту. Чуть ли не поминутно излагал ход всех сражений, в которых участвовал. Бакланов уже давно не сидел на табурете. Мерил большими шагами узкое пространство камеры, заложив руки за спину. Часто вскидывал на Васю глаза, в которых нередко мелькало восхищение или изумление. И уж совсем застыл, когда Вася стал рассказывать про Михайловское укрепление. Счет времени был потерян. Наконец Вася закончил. Стало тихо. Бакланов посмотрел на Васю. Вася был спокоен, взгляда не отводил.

— Про твои дела потом, — начал есаул. — Ты про Архипа Осипова… Это так и было?

— Да.

— Вася или как тебя там… Ты про себя ври сколько хочешь, — волновался Бакланов. — Но если про Осипова соврал…

— Нет!

— Да ты понимаешь, что, если это так и было, то доложат Императору о подвиге Архипа? Тут дело государственное, понимать должно! Не бывало такого на Руси, чтоб гарнизон себя подорвал, чтобы врагов на тот свет отправить!

— И хорошо! И правильно! Пусть доложат! Пусть вся Россия о нем узнает! Заслужил! Вот он как раз — настоящий герой!

— Так это, если не врешь!

— Крест несите и Библию. Поцелую, поклянусь! А там — хоть вешайте! Но Архип Осипов это сделал!

Бакланов задумался. Потом хмыкнул.

— Вешать погодим. Проверим. Гриша! — крикнул он в сторону двери.

Вошел Гриша, солдат с чувством юмора.

— Заводи второго. А ты, — обратился в Васе, — иди пока, там подожди.

Вася вышел на солнышко. Осознал, что сил практически у него не осталось. Сполз по стенке. Сел на землю. Закрыл глаза.

— Слышь, ты, — его окликнул Гриша.

— Что?

— Точно не врал про Осипова?

— Про такое можно врать, Гриша?

— Ну, да. Про такое — нельзя. Царствие ему небесное! — Гриша перекрестился. — Настоящий русский солдат!

Вася не прислушивался к тому, что в это время происходило в камере. Слышал, конечно, громкий голос Бакланова и дрожащий голос настоящего. Но не вслушивался. Совсем обессилел.

С настоящим Бакланов разобрался чуть ли не за десять минут. Гриша завел Васю обратно в камеру.

— Ждите! — предупредил Бакланов. — Пошлем запросы. Там и разберемся.

И вышел скорым шагом.

Вася теперь уже лег. Ничего ему не хотелось. А уж тем более о чем-то говорить с настоящим Девяткиным. А того так и подмывало. Не удержался. Подскочил к Васе. Наклонился. Брызгая слюной, торопливо заговорил.

— Они разберутся. Разберутся! Я — Девяткин! А ты не только мое имя украл! Ты жизнь мою украл! Жизнь!

Что-то еще говорил, уже скуля. Вася не отвечал. Задумался о настоящем Девяткине: как же он дошел до такого? Просто струсил в какой-то момент. Испугался. И принял такое решение, которое и довело его до такого состояния. И, вроде бы, решение понятное: он хотел жить. Жить! Не задумывался в ту секунду, когда принимал решение, что жить останется, а вот все остальные человеческие качества уже безвозвратно потеряет. Дезертир! Не понимал, что дальше все его усилия будут направлены только на одно: выжить. И не имело уже для него значения, что за жизнь его ждала в таком случае, как ему придется расплачиваться за такой, вроде бы, естественный выбор. Не имело. Значение для него теперь имело только одно: проснуться утром живым и лечь спать вечером живым. И не важно, что, может, спишь ты при этом в грязной яме, что на тебя сверху мочатся, что питаешься объедками. Зато — живой. Прожил очередной день. Выжил в этот очередной день.