Старейшины, находившиеся в отряде, усердно изображали раскаяние и потрясение. На коленях клялись всеми святыми, что не при делах.

— Это все глупые юнцы! — уверяли они. — Вышли из-под контроля, хотя мы их предупреждали. 200 абреков. Не могут же тысячи наших односельчан пострадать из-за двух сотен?

Ну, и что было делать Граббе? Признать, что два батальона сбежали, бросив пушку, от кучки молодежи значительно меньшей числом? Позорище! Он бы стер аул с лица земли, да вот незадача: переправиться на другой берег не было никакой возможности.

— Арестовать старейшин! Отправить казаков захватить весь скот жителей Чиркея! Немедленно организовать переход отряда к Миатлинской переправе! Обойдем горы и свалимся чиркеевцам на голову! Попомнят они свое предательство! — заходился в ярости обычно невозмутимый генерал.

На его глазах торжествующие чиркеевцы потащили в аул захваченное орудие и пленных, включая двух раненых офицеров. Он хорошо представлял, как возрадуются его враги в Тифлисе и столице. Как начнут его клевать, выставляя простаком, сначала упустившим Шамиля, а потом бежавшим от ополчения одного аула! Доннер веттер! Все этот идиот, Клюки фон Клюгенау! Увы, критичным мышлением Граббе не обладал, иначе спросил бы сам себя: какого черта⁈ Какого черта и каким местом думал генерал, отправляя батальоны в Чиркей в парадном строю, зная, о роли жителей непокорного села в защите Ахульго, о гибели там сотни мюридов-чиркеевцев и арестовав их старейшину Джамала из-за заговора против мирных переговоров⁈

Клюки старательно изображал, что он не при делах. Что все вышло случайно. Что он рисковал головой под пулями и действовал геройски. Ругался по-немецки и по-русски, хотя с последним выходило не очень. Он языком владел так себе — серединка на половинку — и постоянно вставлял, к месту и без, слово «этих»:

— Этих! Этих! Schurken alle miteinander; man muss sie alle hangen! Этих! Этих![1]– твердил он не переставая, тыча пальцем в чиркеевских старейшин, которые, по его мнению, обвели его вокруг пальца.

Как позже заметил тонкий наблюдатель, генерал был крепок сердцем, но голова у него была не столь крепко организована[2].

Граббе смотрел на него с брезгливостью. Сам ходатайствовал о его назначении, самому и расхлёбывать. Топить генерала нельзя: он потянет за собой и своего командира. Нужно назначить «стрелочника», а от Клюки на время избавиться под благовидным предлогом.

— Ширванцы показали себя отвратительно! Завтра буду говорить с полком, вставлю им фитиль! Один офицер! Всего один вел себя как подобает! Сражался до конца. Телом своим защищал орудие! Мы имели несчастье наблюдать сей печальный финал. Поручик Варваци! Не ширванец, прикомандированный к отряду эриванец! Убрать графцев из моего караула! Не заслужили, — генерал подозвал Пулло. — Александр Павлович! Какие предложения?

— Вариантов у нас нет. Вы все правильно решили: нужно срочно двигаться к Миатлинской переправе. Но имейте в виду: она паромная. Войска будем переправлять несколько дней. Артиллерию — и того дольше.

— Нужно как-то ускорить события. Отправьте кого-нибудь к Дорохову. Пусть его отряд начнет наводить шороху в окрестностях Чиркея. Скот забирать, но сады не жечь. Богатые сады, их жалко. Но чиркеевским старшинам объявите, что аул ждет полное уничтожение.

Пулло немедленно вызвал к себе казацкого атамана и унтер-офицера Девяткина. Первому поставил задачу — быстро согнать весь скот чиркеевцев к отряду. Казак аж подпрыгнул: это ж какое богатство!

— Не спеши радоваться! — урезонил его генерал. — Быть может, придется пленных на скот менять. И солдаты мяса давно не ели.

— Баранов да коров тут тысяч 50 будет. Ежели сотен пять куда-нибудь денется, никто и не заметит! — шепнул атаман командиру куринцев.

Пулло согласно кивнул.

— Пятьсот вам, пятьсот — мне.

— Сделаем! — заверил казак, уже про себя все решивший: пяти сотен казакам маловато будет: «Сразу отгоним часть баранов к азиатцам и продадим».

«Правильно говорят: кому война. А кому — мать родна», — подумал Милов без осуждения.

— Дай коня и конвой этому молодцу, — кивнул на Девяткина Пулло. — Тебе, Вася, особое поручение. Скачи, сломя голову, к Руфину Ивановичу. Его отряд должен быть в окрестностях Миатлы. Выручать нужно наших. Слышал, что случилось?

Вася кивнул.

— На том берегу моего соотечественника в плен, похоже, взяли. Поручика Варваци.

— Константина Спиридоновича⁈

— Знаешь его?

— Как не знать⁈ Вот же беда какая!

— Передай Дорохову: пусть попробует вырвать поручика из лап предателей. Отблагодарю!

— Жилы рвать будем, Вашество! Господин поручик… Эх, лишь бы живым остался…

Девяткин побежал в обоз прощаться с мелкими. Он, как и весь его взвод, намертво прикипел сердцем к пацанам — не оторвать. Седоусые солдаты, никогда не имевшие собственных детей и внуков, о них даже не мечтавшие, расчувствовались — дедами себя возомнили. Особенно с самым маленьким, с Васькой. Вечерком на бивуаке осторожно брали крохотное тельце годовалого парнишки, чувствуя биение его сердечка, и, с умилением разглядывая крохотную пипирку, говорили с важным видом: «Мужик вырастет! Подходящий размерчик!» Ну или что-то в этом роде…

Прощался долго. Никак не мог заставить себя прекратить их целовать, все время разговаривая. Словно мама. Потому что пока никак по-другому не мог с ними разговаривать. Вот и вспоминал все, что ему в таких случаях говорила его мама. И, ведь, знал, что ничего пацаны не поймут из его наставлений: Дадо по-русски знал пока с десяток слов, Вася — и вовсе несмышленыш, а все равно продолжал говорить.

— Дадо, никуда далеко от ребят не отходи! Слышишь? За Васькой лучше присматривай. Брат все-таки твой. Еду из чужих рук не бери. Только то, что ребята дадут. И с земли ничего не подбирай, в рот не пихай. Слушайся старших. Камнями не швыряйся. С огнем не играйся. Вперед никуда не лезь. Стой за спинами ребят.

Васю несло. Его речь была сбивчива, непоследовательна и, в общем, бессмысленна, потому что волновался, практически дрожал от нервного возбуждения. И дрожь эта передалась в голос. Казалось, еще минута и он совсем расклеится, начнет плакать.

Даже соратники его поразились.

— Вась! — не выдержал один, пряча улыбку. — Ты о себе позаботься лучше. Думай, как живым остаться. А мы тут уж как-нибудь с ними справимся!

Только после этого Вася смог взять себя в руки. Расцеловал детишек напоследок, побежал исполнять приказ.

… Миатлинская переправа — это две башни друг напротив друга, соединенные канатами. На них между берегами перетаскивали платформу или лодку. Течение у Сулака сильное, а при ветре — еще того хлеще. Когда Девяткин с казаками добрался до нужного места, пошел косой дождь. Задувало все сильнее. Воды реки потемнели.

— Как бы канаты не порвало, — обеспокоились солдаты-паромщики.

— Выручайте, братцы! — взмолился Вася. — Дело у меня отлагательств не терпящее!

Он замер на секунду. Сорвал с головы папаху. Выковырял из-под суконной обшивки двугривенник.

— Эко тебя припекло! — принимая монету, удивился унтер, командовавший паромом. — А, ну! Навались, ребята! Человеку пособить — по-христиански!

— Не слыхали про летучий отряд юнкера Дорохова?

— Это тот, что беззаветный?

— Как, как? Дорохов или отряд?

— Отряд, вестимо. Ну, так их прозвали, охотников ентих. Нету для них правил. Творят, что вздумается. Здесь они, недалече. В ауле разоренном квартируют. Говорят, войска поджидают. А чего их ждать? Через Чиркей, слыхали, пойдут. Разве что обозы притащат…

— Не пойдут. Сюда двинутся. Беда в Чиркее. Восстал аул.

— Ох, напасть! Это ж сколько нам маеты⁈ Слыхали, служивые? Граббе к нам идет со всей своей силой. Замаемся паром туды-сюды таскать.

… Руфин встретил Васю как родного. Обнял. Выдал ему черкеску и чувяки. Берег Васину одежду. Возил с собой в походах. Выходит, ждал. На сердце потеплело. Так много есть, что рассказать! Но долгие разговоры отложили на потом. Приказ есть приказ. Быстро по коням, летучая сотня, и вперед, на юг, в сторону Чиркея.